Я спустилась вслед за ним по бетонной лестнице в какой-то подвал без окон. Он ткнул в проем в стене и завалился досыпать на раскладушку.
За проемом было помещение, залитое серым мерцающим светом от множества телевизионных экранов. Вдоль стен, закрытых стеллажами с какой-то аппаратурой, змеились бронированные кабели. Клецов сидел в кресле-вертушке на колесиках и курил. Вентилятор под потолком гудел, отсасывая табачный дым. Панель перед ним была утыкана миллионами кнопок и клавиш, над нею светились с десяток экранчиков.
— Не помешаю, Петя? — ласково спросила я.
— Что там у тебя с Туманским стряслось? — вместо ответа осведомился он.
— Туманский — это кто? — с наивным удивлением продолжала я. — Это который на кобыле гарцует? Босоголовенький такой?
— Этот босоголовенький мне уже врезал… — сообщил Петро. — Мы тут все просвеченные, Лиза, как рентгеном. Я же просил тебя — не маячь. Есть правила. Я контракт подписывал. Я за эту работу зубами держусь. А для него мне под зад дать — раз плюнуть…
— Ничего не понимаю, Петь… — по-настоящему удивилась я. — Разве ты не военный?
— А разве тебе моя мать не растолковала? — хмуро оглянулся он. — Погорел я тогда, на экзамене в училище, Басаргина… Не вышло из меня подводного спеца. Завалился! Конкурс там был — восемь гавриков на место. Ну, и сыпанули меня… На математике… Между прочим, я тебе писал.
— Не получала…
— На флот меня, конечно, загребли, по призыву… — усмехнулся он невесело. — Только не плавать, а на точку. Есть такой Маточкин Шар, на Новой Земле… Вот там я электронные потроха и осваивал. На бывшем полигоне. Старшина второй статьи — не фунт изюму… Потом на сверхсрочку уговорили. Ну и так далее…
— А когда ты домой вернулся?
— Да считай года три назад.
Я прикинула — все совпадало. Выходило так, что со своей службы он рванул как раз после того, как я погорела.
— Про меня узнал?
— Догадливая…
В аппаратуре что-то щелкнуло, изображение на одном из экранчиков зазыбилось, и он торопливо поиграл клавишами.
— Я ведь ждал тебя, Лизавета… — глухо признался он. — С ментами задружил. Все пробовал понять, что ты выкинула.
— Понял?
— Не смеши… Для этого в Шерлоки записываться не надо. Только одно дело — знать, а другое — хоть что-то мочь. Тем более что мне до сих пор непонятно, почему ты сама не колыхалась? Приняла все, что навесили?
— Ишь ты какой… Тебя бы… тогда… на мое место! — Горло мне сдавило спазмом.
— Ну-ну… не надо… не будем… — почти испуганно бормотал он. — Я не хотел.
— А это что такое? — Только чтобы не толочь воду в ступе, я ткнула пальцем в один из экранчиков. На нем было изображение лесной дороги, перегороженной шлагбаумом, и какой-то будки, высвеченное откуда-то сверху, с мачты, наверное.
— Дальний блок-пост… На подходах! — охотно ушел от больной темы Клецов. — Тут у нас все просвечено! Километров на пять в глубину и по всему периметру… Телекамеры наружки с пачку сигарет величиной, их и не видит никто, а они — все видят…
Он щелкал кнопками, меняя изображение на экранчиках, картинки засвечивало фосфорной зеленцой, но видно все было четко: длинные стенки ограды с проводами по верху, какая-то большая бетонная площадка с переплетением антенн и «тарелками» связи, башня каменной водокачки, потом по черной воде медленно пополз освещенный тоновыми огнями небольшой речной танкер, он сидел низко и уходил под ажурный железнодорожный мост.
Мост я узнала, и мне как-то сразу стало неуютно. Этот мост пересекал канал Москва — Волга совсем близко от города, и это означало, что мне только показалось, что Клецов нас увез далеко. Похоже, он просто кружил по лесным дорогам, не слишком отдаляясь от водохранилища, и просто углубился в лесные чащобы, известные грибникам как «запретка», то есть запретная зона, которую раньше охраняли солдаты и въезды в которую всегда украшали грозные «кирпичи» гаишников. А я-то думала, что мы уже совсем близко от Москвы.
И снова всплыло странное ощущение — будто меня все кружит и кружит какая-то злая сила, как в движущемся водовороте, вокруг нашего старого дома, улиц и всего города, не дает уйти от него далеко. В общем, я почти явственно чувствовала, что есть кто-то темный, всемогущий и запредельный, который наблюдает за мной, как за козявкой, ползающей по земле, и, когда козявка решает, что уже убежала от него и впереди — свобода, щелкает ее по носу соломиной и заставляет вновь и вновь кружиться на одном месте.
— Глаза и уши — понимаешь? — увлеченно объяснял Петр, тыча в кнопки и клавиши. И из встроенных в панель динамиков начинал литься шелест потревоженной ветром листвы, лай сторожевой собаки и смутный гул моторов. А на экранчиках возникали новые картинки: широкая лестница с балясинами и колоннами уже в вестибюле этого дома, коридоры, окна, ярко освещенный громадный зал, на паркете которого стояли какие-то люди, курили и переговаривались. И во всем этом было какое-то особенное напряжение, почти необъяснимая тревога, и меня знобило от такого же неясного темного предчувствия беды, которое приходило ко мне ночью вблизи церквушки на островах и которое было всего два, нет, уже три дня назад.
Клецов перевозбудился от могущества подчиненной ему электроники, тыкал пальцем в черные блоки с мигающими «глазками» на стеллажах, нес что-то про какую-то «прослушку», датчики и сверхвысокое напряжение в проводах ограды, но я уже понимала, что Петюня Клецов здесь просто сторож, вахтовый дежурный, которому доверена вся эта идиотская аппаратура, и он даже гордится тем, что она стоит какое-то немыслимое количество валюты и почти не подлежит ремонту по причине своей сверхнадежности.
— Слушай, я от кого вы тут прячетесь, в этом бастионе? — наконец решилась я его перебить. — От кого отгородились? У вас что — война, что ли? Тогда с кем? Кого боитесь-то?
— Я человек тут маленький, Лиза, — нехотя признался он. — Пашу, значит. За что и платят. Тут у нас особенного любопытства не одобряют. Каждому свое.
Что-то он, конечно, знал. Но мое любопытство отсек начисто.
— Ты мне вот что лучше растолкуй, Лиза, — вскинул он ежистую башку. — С чего наша ментура так возбудилась? Что им от тебя надо? Что ты за гастроль успела дать, какие номера исполнила, что твое личико — на всех тумбах? Или вы на пару с Иркой уже успели что-то оторвать? Ты по правде отсидела свое? Или, может, в бегах? Побег с каторги, скованные цепью, и все такое…
— С цепи меня сняли. Раскованная я. Прописывать не хотят. Вот это есть. А так — сама ничего не соображаю, Клецов, — сокрушенно вздохнула я и, чтобы он не полез расковыривать мои делишки дальше, озаботилась:
— Слушай, туг молока для Григория добыть можно?
— Тебе какое? Сгущенное, сухое или «можайское», в бутылках?
— А парного нету?
— Коров не держат. Лошади есть, а с коровами — запрет. Говорят, когда-то были, но они своими лепешками все дорожки метили и розы жрали…
Сонная рожа его напарника всплыла в проеме.
— Пусть и пивка прихватит. Слышь, девушка, притащи баночного! Упаковочку датского. Там, на этикетке, такой дед с бородой и кружкой… — попросил он.
— Где это — там?
— Да тут, Лиз, подземелья, кладовки… Провиант, словом! — усмехнулся Клецов. — Пройдешь по коридорчику, там дверь будет. Замок на электронике, кодовый, но мы код давно раскусили…
— Воруете, что ли?
— В пределах необходимости, — невозмутимо пояснил напарник.
И отодвинул полог мешковины в глубине подвала за пультом. Из-за полога, из глубины голого бетонного коридора пахнуло сухим холодом, коридор был длинный, под потолком его горели лампы дневного света.
— Иди-иди… — зевнул напарник. — Не обеднеют!
Я ушла в коридор. Тяжелая, как в бомбоубежище, дверь была далеко от пульта. На плоском кодовом замке горел красный глазок. Что-то в замке щелкнуло и огонек стал зеленым, видно, Клецов со своего пульта снял блокировку с замка.
Я толкнула коленкой дверь. Сразу за дверью виднелись створки здоровенного грузового лифта, в нем, видно, подавали припасы куда-то наверх.