И тем более хватка, которой у меня сроду не было. Единственное серьезное, что было несомненно моим, - это комплекс драной кошки, которую как ни молоти, как ни швыряй, а она всегда приземляется на четыре лапы и умеет вовремя смыться.
О том, чтобы смыться, теперь речи быть не могло.
Кен допустил ошибку. Я до сих пор не знаю, почему он так заторопился, или кто-то, неведомый мне, и тогда и сейчас заставлял его торопиться. Но то, что случилось вечером семнадцатого июля на проспекте близ Речного вокзала, одним махом все перевернуло. Как я ни любила моего Туманского, но, когда стреляли в него, где-то в глубине души я понимала, что он уже прожил крутую и вовсе не безгрешную жизнь, в которой он мог (конечно, мог!) кого-то смертельно обидеть, конкурентно выбить из седла, разорить, в конце концов. И если честно, до этого дня я до конца не верила Михайлычу, что за всем этим стоит Кен.
Но теперь-то стреляли в меня и хотели убить именно меня, хотя в общем-то вся вина моя состояла в том, что я старалась просто жить, всерьез ни во что не вмешиваясь, ничего лишнего не тратить из того, что мне досталось, все по той же причине, что это не мое. Но оказывается, то, что на меня навалили кучу этого барахла и проблем, уже не прощается, и то, что мне досталась в действительности или в горячечном воображении посторонних Большая Монета, - это уже смертельно опасно.
Какой выбор мне оставляют? Плюнуть на все, только чтобы выжить, собрать манатки, сказать любимому Отечеству, которому все подыскивают и никак не найдут Великую Национальную Идею, прощай? Оставить тут дедову могилу, так и не отыскать и не дождаться из суверенной Моуравии хотя и беспутную, но любимую мамочку, не видеть больше Гаши, никогда больше не подседлать мою Аллилуйю да просто не поддать с какими-нибудь мужиками и похлебать ушицы на наших островах? Вообще не быть здесь больше никогда?
Вроде бы можно и так, благо и Гришке будет что оставить. Но ведь я же не крыса, чтобы ушмыгнуть в нору, обжираться любимым рокфором и все время принюхиваться, не запахло ли возле моей норы отечественным котом, который тебя вынюхивает, в общем, и там знать, что можешь получить именную пулю в затылок. Просто за то, что ты - это ты.
Я всегда боялась в себе этой белой ледяной ярости, которая приходила ко мне только в минуты самой крайней опасности и помогала выжить в самых безнадежных передрягах. В зоне со мной такое тоже пару раз бывало. Когда я посылала на хрен всех на свете, включая Главного Кукольника, обрывала все веревочки и топала сама по себе, не представляя, куда меня вынесет.
Прежде всего я устроила разнос Чичерюкину. Доказала ему, что он занимается примитивной ерундой, то есть печется о нашей телесной безопасности, как будто нынче главное оружие все еще какой-нибудь "калаш" или гранатомет "пчелка", а не точная информация.
Когда я попыталась разобраться, что у него есть о Кене за последние месяцы, оказалось, что он отслеживал в основном перемещения подконтрольного объекта, совершенно не интересуясь тем, чем эти перемещения вызваны и чем этот тип в действительности занимается. Кое-что мы нарыли почти сразу, и я просто ужаснулась.
Сим-Сим предупреждал меня и предостерегал от опасности извне. Но вряд ли даже он допускал, что Кен будет выгрызать "Систему" изнутри, втихую, и кое-где уже прогрызся до скорлупы, до оболочки. Оказалось, что тот литейный заводик на Охте, во дворе которого и грохнули Туманского, за эти месяцы поменял владельца, команда Кена методично скупила акции, распределенные некогда среди работяг, довела пакет до контрольного, управляющий, назначенный еще Сим-Симом, в этом деле участвовал лично, и уже в августе они должны были объявить о смене владельца.
Пошли всплывать и другие делишки. Присутствие Кена начинало обнаруживаться куда ни ткнись, но мы явно опоздали. Тимур Хакимович Кенжетаев уже абсолютно был готов к тому, чтобы обрушить всю "Систему "Т", ободрать нас до липки, с тем чтобы подгрести даже то, что останется, под себя.
Конечно, он был не один, кто-то его подпитывал, и схемы, по которым он орудовал, были циничны, но почти гениальны по задумке.
Но только проникать в их суть я стала слишком поздно, когда они уже были приведены в действие.
Семнадцатого июля в нас стреляли, а уже двадцатого Кузьма Михайлыч выложил мне на стол несколько фотографий, на которых мой самый верный помощник и почти дружок Вадик Гурвич был зафиксирован кем-то из людей Чичерюкина в картинной галерее Гельмана, где он о чем-то толковал с вернувшимся из Мюнхена Кеном. Вадик, судя по склоненной хребтине и лакейскому выражению на молодой мордочке, изъявлял некую готовность и преданность.
Я не знаю и, наверное, никогда уже не узнаю, кто из тех людей, что еще оставались в офисе, предупредил Гурвича, но на службу он больше не вышел, и в стенном шкафу в кабинетике на первом этаже так и остался висеть классный смокинг, вечерние брюки, несколько крахмалок и галстуков-бабочек, и остались стоять лакировки, словом, полная прекрасно сшитая где-то в Вене униформа для официальных приемов, в которую Гурвич облачался, чтобы представлять интересы Туманских на официальных толковищах. Квартира у него была в Мытищах, и мотать туда, чтобы приодеться, ему было не с руки. Приемы Вадим любил.
Больше я о Гурвиче никогда ничего не слышала.
Офис на Ордынке был, в общем, пуст, как барабан. Потому что именно по совету Вадима я устроила на европейский манер общий отдых для сотрудников и в Москве оставались только Белла Зоркие, пара каких-то счетоводов, охрана и шоферы, правда, тоже не все, в общем, в этом сонном июле и половине августа ничего экстраординарного не ожидалось, деловая жизнь в столице каникулярно замирала, и я только теперь начинала догадываться, что офисная безлюдность и отсутствие спецов, включая юристов, референтов и экспертов по банковским операциям, не случайны и продуманно организованы Вадиком, и ударила в бубны, предложив Белле немедленно отозвать всех, кого только можно, из отпусков.