— И я просто… от всего этого устала. Я хочу просто пожить. В тишине. В… не знаю.
Марья чуть склонила голову. В светлых ее волосах мерцали бриллианты. Белое длинное платье — им с Вещерским скоро выезжать, в театр или еще куда, главное, что Марье светская жизнь не доставляет неудобств — казалось в той мере простым, чтобы простота эта стоила немалых денег.
Короткие перчатки.
Браслет с желтыми топазами.
И простенькая подвеска с огромным камнем. Василиса в жизни не рискнула бы примерить что-то подобное, чересчур роскошное, вызывающее даже. А вот Марья относилась к каменьям, как и к золоту, равнодушно. И не от этого ли равнодушия камень нынче сиял вовсе нестерпимо.
— Разве я многого прошу? — тихо добавила Василиса.
Она терялась, когда на нее смотрели.
Вот так и все сразу.
И…
— Быть может… — голос Вещерского звучал мягко, и от этой мягкости у Василисы мурашки по спине побежали. — Не стоит спешить… ситуация, конечно, до крайней степени неприятная, но и выход можно найти иной. У меня есть… старый приятель… человек в высшей степени порядочный… но, к сожалению, в силу определенных обстоятельств оказавшийся в не самой простой жизненной ситуации.
— Нет, — Василиса впервые позволила себе кого-то перебить. — Я не хочу замуж. Ни за вашего приятеля. Ни за кого другого… хватит!
Получилось, пожалуй, куда громче, чем следовало бы.
— Я устала.
— Вася, — Марья умела смотреть так, что руки леденели. — Подумай хорошо. Уедешь? Все решат, что ты и вправду виновата, раз сбежала.
Василиса обняла себя.
Она не сбегает.
Она… она просто хочет, наконец, пожить в тишине и покое. Разве это много?
— А вот если ты выйдешь замуж…
— Все решат, что вы нашли бедолагу, которому деньги важнее жизни, — это вырвалось само собой. Прежде Василиса не позволяла себе грубости. И во взгляде сестры появилось… удивление?
Пожалуй.
— Что будет недалеко от истины, — она все-таки присела и разгладила юбки. И подумала, что вот ее платье, пусть шито тем же портным, который старался для Марьи, пусть стоило немало, но вот… неудачненькое получилось.
Как вся ее жизнь.
Как сама она…
— Я свяжусь с Сергеем Владимировичем, — она надеялась, что голос ее звучит в достаточной мере спокойно. — Дом подготовят. Я соберу вещи… для остальных… не знаю. Придумайте что-нибудь. Уехала, к примеру, за границу… здоровье поправить. Или еще что.
Говорить, когда на тебя все смотрят, оказалось не так и просто. Но Василиса заставила себя продолжить.
— Я не собираюсь делать ничего дурного, я…
— Да, да, — Марья взмахом руки прервала этот лепет. — Что ж… может статься, так и вправду будет лучше. Для всех.
Глава 2
Окна палаты выходили на Екатерининскую улицу, где жизнь не затихала ни днем, ни ночью. И ныне вот один за другим загорались газовые фонари. В открытое окно ворвался свежий ветер, принес с собой запахи города, заставив зажмуриться, жалея, что только и остается, что нюхать.
Прислушиваться.
Приглядываться.
Демьян поморщился, когда по телу прошла очередная волна целительской силы. Ощущалась она холодною, и до того, что он с трудом удержался, чтобы не отряхнуться. Будто льду за шиворот сыпанули. Впрочем, лед этот вскорости растаял, унося с собой и то малое неудобство, которое вовсе причинял, и ставшею привычной боль.
Непроизвольно дернулась рука, и закованные в повязку пальцы вцепились в одеяло.
— Спокойнее, дорогой мой, спокойнее, — Марк Львович поправил пенсне, которое носил исключительно создания образа ради, ибо зрением обладал преотменнейшим. — Сейчас закончим. Прогресс наметился и немалый. Однако…
Он замолчал и на узком породистом лице его появилось выражение обиженное, будто произошедшее с Лапшиным каким-то неведомым образом задевало самого Марка Львовича.
— Я буду настоятельно рекомендовать вам покой. В ближайшие полгода точно…
— Но… — у Демьяна получилось сесть. Пусть не сразу, пусть тело, переполненное силой, становилось тяжелым, неподъемным, а перины, напротив, мягкими, и сопротивляться этой их мягкости было выше сил человеческих, но у него получилось.
И Павлуша помог.
Подскочил.
Подушки под спину сунул. Протянул флягу с водой, которую Демьян взял осторожно. Руки еще слушались плохо, пальцы и вовсе не гнулись, но Марк Львович обещал, что тело всенепременно восстановится. Вот только не уточнял, когда.
— Дорогой мой, — Марк Львович снял-таки пенсне и куда-то вдруг сразу подевались и острота черт, и породистость. Лицо вдруг сделалось мягким простоватым, с кругленьким подбородком, под которым наметилась характерная складочка, с пухлыми щечками и пухлыми же, какими-то совершенно женскими губами. — Вы ведь должны понимать, сколь вам повезло.