Как всегда к ночи, на меня накатывает смутное…
Как там ни верти, а конструктивно я все еще баба. К тому же еще недавно мужняя. Такая не добравшаяся даже до тридцати нормальная женщина. И вся оснастка у меня напоминает о своем законном предназначении, особливо в ночи темной при луне. Томится, значит, некая Лизавета. Испытывая постыдные желания и чувствуя, как во всех тайных местечках начинают биться горячие пульсики.
И я слышу мощное дыхание Сим-Сима, чувствую его сухие нежные руки и прочее, обоняю запах его трубочного виргинского табаку, и мне просто с ним опять хорошо…
От этого у меня одно спасение — спуститься среди ночи к мосткам, скинуть халат и поплавать голышом в Волге до озноба, дикой усталости, в общем-то, до полного изнеможения…
Что весьма не одобряет Агриппина Ивановна.
Но сия часть моей личной жизни ее никак не касается.
Когда я, кутаясь в халат, мокрая, бреду из-под берега к дому, то обнаруживаю под яблоней Зюньку, то есть сынка мэрши, папашу моего приемыша Гришки, который вышел из-под контроля мамочки и которому я бесконечно благодарна. Прежде всего за Гришку.
Зюнька, в одних шортах и футболке, сидит за садовым столиком, пьяный в стельку. С пузырем, явно не первым, эмалированной кружкой. И терзает на газетке копченую чехонь.
Ему тоже скоро под тридцать, но он до сих пор похож на крепкого коротенького загорелого младенца, с темным румянцем, как у дворовой девки, во всю щеку, копной всегда всклокоченных пшеничных волос и неожиданно черными, просто цыганскими очами, тайну происхождения которых Маргарита Федоровна унесла с собой. Как-то Зиновий признался, что мамочка так и не открыла ему, от кого она конспиративно его понесла. Зюнька уверен, что это был кто-то из больших чиновников. Потому как Щеколдина всегда и все делала со смыслом. И своего никогда не упускала.
Все понятно, Зиновий в очередной раз пришлепал со своими откровениями. Делится он только со мной. Своих сомовских родичей он просто побаивается.
— Зюнь, ты что тут делаешь? — обреченно осведомляюсь я.
— Да вот… Шел, шел и… пришел. Гришуня спит?
— Спит — не спит… В таком виде я тебя к нему и близко не подпущу. Хорош… папочка.
— Выпил? Так есть с чего. Народу вокруг — уйма, а людей нету. И вообще все как-то не по-человечески. Ты нас с мутер еще ненавидишь?
— Ну почему же? В дедовом тереме опять… Яблочки его не выкорчевали… Это ж все добро тебе мамулей завещано. Тебе и спасибо!
— Да я-то при чем? Сказали мне наши: не возникай, отдай ей все, чтобы она с нами судиться не вздумала… У нее там пол-Москвы своих юристов, а нам сейчас скандалы ни к чему. Я отдал… Юридически.
— Вообще-то я подозревала, что тебе… родные и близкие… подсказали.
— Да я бы тебе и так все отдал… Без них… Мне вот что интересно: никуда ты особенно отсюда не выходишь, никто тебя почти что не видит…
— Ну а с чего мне по городу просто так рассекать? Вся память о деде — теперь под этой крышей.
— Я не про это. Тебя в городе как бы и нету! Так?
— Допустим.
— А ты все равно есть! Только про тебя и гудят. А вот я в городе есть… Так?
— Так.
— А меня как бы и нету! Ну нету меня ни для кого, понимаешь? Даже для наших. «Не лезь!», «Не твое дело!», «Ты этого не поймешь»… Шу-шу-шу да бу-бу-бу… Все что-то крутят, делят, суетятся. Торчу в этой поганой аптеке… Памперсами торгую… Коммерсант Щеколдин!
— Ну не в убыток же, Зюнь.
— А-а-а… Думал, хоть теперь намордник скинул, в котором меня мутер всю жизнь водила, а все одно в наморднике.
— А ты плюнь на своих, Зюня. Пошли подальше свою щеколдинскую ораву. Дяди эти, тети… Вон как я своего послала.
— Так я о чем, Лизавета? Ты со своим расплевалась, я про мою бывшую, Горохову Ираиду Анатольевну, и думать не собираюсь. А у нас с тобой кто? Гришка! Вот он тебе как?
— Я тебе за Гришку по гроб жизни обязана… О чем речь! Не знаю, как бы я без него выжила.
— Ты без него можешь?
— Нет.
— И я не могу. Значит, так, посылаем все это на фиг, Григория под мышку… И навстречу жизни!
Мне уже все ясно.
И досадно.
И смешно.
Как только тяпнет — заводит все ту же пластинку.
Иногда мне его жалко.
И я даже подумываю: а не уложить ли его под какой-нибудь кустик? Просто из любопытства?
Но я тут же жму на тормоза.
Это же будет элементарная женская подлянка.
Он невесть что решит.
Что это всерьез и все такое.
И я включаю иронию:
— И далеко она, эта самая жизнь, Зиновий?
— Только не здесь. Здесь же нормальному человеку делать нечего… Кроме детей… Главное, чтобы ты со мной.