— Значит, оборачивать и преумножать? Это не дар, а проклятие! Оно губит, причём даже не вас — нас! Всех! И не от светлых богов этот дар. Ты знаешь, от кого.
Косоворот потемнел лицом, резко махнул своим: «Кончайте!» Рыжий детина, тот самый Семиволк из середины стола, сощурив глаза, шагнул вперед. «Шестипалый», играя ножами и рисуясь, встал, по-кошачьи скользнул в сторону жертвы. Заходили с двух сторон. Перегуж мычал, дико вращал глазами, но встать не мог — тело не слушалось. Единственным, кого послушалось, оказался Гремляш. Он собрал все силы, что нашёл, чудом сграбастал со стола нож и швырнул вперёд, туда, где свора бешенных псов клацала зубами и роняла наземь слюну бешенства. Швырнул без надежды попасть, без уверенности, что не ранит своего, но не метнуть было нельзя — жизнь Отвады висела на волоске. А попал! Правда не насмерть. За мгновение до того, как рыжий повел бы дело на замах, клинок вспорол ткань рубахи, клюнул предплечье и едва-едва влез под самую кожу. Душегуб оглянулся и жалостно оскалился. Этот будет следующим после князя. Не больно, не смертельно. Просто горячо и резко.
Странная штука время, мгновениями набита, как мешок песком, вроде песчинки похожи меж собой, только одно мгновение несёт жизнь, другое — гибель, а сказать, какая меж ними разница… и не скажешь. Смерть прилетела следом, песчинкой позже. Две стрелы нашли глаза рыжего, две — издырявили голову «шестипалого», эти двое так и замерли на мгновение перед тем как шумно рухнуть: один слепо таращился на едальную палату оперёнными древками, другой сделался рогат, чисто козёл и уж точно видел, откуда прилетела гибель.
— Не насмерть, — грянуло от дверей, — По ногам!
В едальную с луками наизготовку вваливались вооружённые люди в княжеской справе, здоровенный, седой старик громогласно отдавал приказания — в задке он их нашёл, что ли — а перед Косоворотом вдруг вырос давешний урод с рубцами по лицу, и на какое-то время пузан пожалел обо всём на свете. Вот ты гусем ходишь по едальной палате; борода твоя обширна, как метла, кулачищи — с голову ребёнка; твоё слово ловит дружина, несколько десятков ухарей; ты отправляешь на смерть одним взмахом руки; но встаёт перед тобой некто, которому даже в глаза не заглянуть — ты просто не отражаешься в них — и простой вопрос: «Нож этот?» начисто вытирает навык говорить. Будто язык под корешок скосили. А и мог бы говорить, только и сказал бы: «Окно затворите. Мёрзну!»
Кивнул. Этот.
— Возвращаю.
Правую руку будто выломали — так бывает, когда конь рвёт, а вожжи на кулак намотаны — а ещё запястье чисто в древесную расщелину сунули, да клин выбили, и в ладонь по самую крестовину порождение Злобога молниеносно сунул нож. От боли аж дыхание перемкнуло.
Косоворот ещё стоял, будто вымороженный, бессильный вырвать из цепкой хватки сивого ублюдка собственную руку; его начало потряхивать, когда княжеские в упор, безжалостно принялись рассаживать стрелами его дружинных; а в то мгновение, когда искомый нож всаживают в стол, насколько из ладони осталось торчать лезвия, и с ним к столешнице гвоздят твою руку, одним рывком швырнув самого под лавку, ровно соломенное чучело, глаза сами собой закрылись…
Ясный день один на всех, солнце всем светит одинаково, и той полусотне, что неторопливо идёт верхами в сторону моря, и толпишке, хромой и корявой, что стоит мрачнее мрачного перед свалкой брёвен, ещё недавно бывшей недостроенным ледником. В одно и то же поднебесье улетают слова первых: «Зарежь ты Косоворота, быть бы войне с боярством. Слава богам, сдержался»; и вторых: «На ремни распущу ублюдка… О, нет, Головач, я не о князе… Вернее, не только о нём». На дворе Косоворота лежат вповалку брёвна, то на этом, одно на другом, и там, где стволы четырёх срубок образуют два перекрестья, лежат Жукан и Муха. Аккурат между стволами. Косоворот долго смотрел на завал, не отводя глаз, и в какой-то миг понял, что не видит — голова закружилась, перед глазами пелена заиграла, ровно встал спросонья, веки не разлепил. Будь ты хоть трижды прокалён огнём, выдублен своей и чужой кровью, правлен острым и тупым железом, в такие дни будто в стену упираешься — не твои это игрища. Так ураганные ветры друг другу домишки по воздуху перекидывают, так исполинские волны ладьями играют, ровно берёзовыми корками, так Злобожьи отродья в толкушки играют, бревно и бревно — ступка и пестик, горох для толченья — человек. Муха и Жукан… глаза у обоих протекли, через уши и нос кровь нашла выход, пузо вдрызг, кто нутром послабже вообще взглянуть не смог. Будто положили человека на наковальню, а другой наковальней сверху прикрыли. С размаху. Точно железным одеяльцем. Шляпс — брызги в стороны!