— Что же ты наделала, красота, — покачал головой старик. — Что же ты наделала?
Не смогла ни слова отмолвить. Сивый будто на весах качался, и для того, чтобы отправить его на тот свет шесть дней назад не хватило одного-единственного удара. Моего. Боги, боги, если он выживет, никогда не перестану удивляться вашей мудрости. Просто смотрела на Тычка, и видела будто в тумане — слезы набежали.
— Думал, понимаю что-то в жизни — нет, не понимаю.
Я тоже так думала. Даже не говорю о том, чтобы мир понять — себя понять не могу, хотя кое-что все же поняла. Безрод мой и только мой!
Вдруг поток света, что лился внутрь через откинутый полог, что-то перекрыло, мы обернулись, и я не смогла узнать Гарьку. Глаза были в слезах. Просто что-то большое стояло в проходе и грозно молчало.
— Гарюшка, ты вернулась? Так скоро? — упавшим голосом прошептал Тычок.
— Удавлю гадину, — бросила так равнодушно, словно собиралась воды выпить.
Только и поняла, что мощная рука ухватила меня за шиворот и повлекла вон из палатки. У самой границы наша коровушка вздернула стоймя и от всей широкой души приложилась кулаком. Я не сопротивлялась. Больнее было смотреть на Сивого, нутро ледком холодило. Гарька валяла меня по земле и приговаривала:
— Добить решила? Тогда не получилось, теперь хочешь?
Промолчала. Толку от слов никакого. Лишь одно и радовало — она ни разу не ударила в живот и в грудь, только ребра мне сосчитала и зубы. Ишь, ты, понятливая! Как будто увидела мое бабье будущее. Так мне еще понадобится живот? Глотая кровь из разбитых губ, я уползла к себе и в кои-то веки не видела призраков. Впервые за шесть дней. Провалилась в забытье, улыбаясь…
— Седьмой день уже, — прошамкала утром распухшими губами и улеглась у черты. Настелила лапника и улеглась. Так ребрам спокойнее. — Как он?
Тычок спал, беспокойно ворочаясь. Через откинутый полог я видела это отчетливо. Умаялся едва не вусмерть. А Гарька по обыкновению промолчала. Даже не покосилась в мою сторону. Плевать. Еще и спасибо скажу за спокойную ночь. В полдень уйдет на ручей, там и посмотрим.
Еду, что оставил купец, Тычок разделил на всех. Мое лежало у шалаша, едва початое — есть просто не хотелось и, по-моему, зайцы и мыши изрядно приложились к моим запасам. Все равно. Еще разок попадусь Гарьке под горячую руку, даже эти крохи станут не нужны. И лишь когда поднялся Тычок, а коровушка подалась к ручью, я просипела:
— Лошадей бы выпасти. На длину повода все вокруг объели. Сделаю, если дадите.
Старик устал держать на меня сердце. Коротко кивнул и склонился над Безродом. Я тянула шею, заглядывала ему за плечо, но ничего не увидела. Собою закрыл. Ну, перевязывает старик, и пусть себе перевязывает. Увела коней на другой конец поляны и улеглась там же. Напекло мне голову летним солнцем, забило обоняние полевым разнотравьем — не заметила, как Гарька подошла. Что-то сумасшедшее вздернуло меня над землей и так встряхнуло, что все косточки взвыли, застучали друг о друга.
— Мало того, чуть не убила, без лошадей оставить хочешь?
Не-а, не хочу. Выпасти хочу. Но сколько же злобы накопилось в нашей коровушке! Все это время смотрела на мои чудачества, и вот прорвало ее. Душа из нее полезла, не так на Безрода смотришь, не так на него дышишь. А куда мне деваться? Мне либо на этом свете поближе к нему, либо сразу на тот. О боги, как же хорошо бывает избавиться от сомнений и перестать обманывать саму себя. Кто только не выколачивал из меня дурь! Оттниры, темные в лесу, лихие на дороге, неизвестный доброхот, что разлучил меня с памятью на целый день. Так и сказала:
— Кончай. Надоело. Нечего гладить, пора бить.
Думала, убьет.
— Безрод не убил, и я погожу. Но к лошадям на перестрел не подпущу. Так и знай.
Отшвырнула и пришлась я в дерево, что стояло в двух шагах. Встрепенулся молодой дубок до самой кроны, а я еще долго дышала вполраза — внутри как будто съежилось.
Когда поем, когда нет. Иной раз костерок разведу, определю котелок на огонь и сижу, бездумно гляжу на пламя. Несколько раз каша в угли прогорала — засиживалась до потери сознания. Мыслями далеко блуждала. Выбрасывала гарь и начисто перемывала посуду. Что поела, что не поела, одна хмарь внутри.
Мимо постоянно шли обозы. Оно и понятно, городок Срединник недалеко, а мы встали на самой дороге. Когда остановятся обозники на ночлег, когда нет, чаще мимо проходили. Но те несколько раз, когда у нас появлялись незваные соседи, я и вовсе глаз не смыкала, держала меч под рукой и приглядывала за палаткой. Не соблазнился бы кто-нибудь легкой добычей. Но по большинству соседи оказывались некрупными купцами, а таких обозов, как Брюстов, больше не встречали.
На восьмой день, в самом вечеру подошел небольшой обоз и встал на ночлег. Обозники, ровно пятеро, разбили стан как раз между нами и ручьем. Как водится, пришли поздороваться и оглядеть, кого нелегкая принесла в соседи. А может быть наоборот — легкая. Я по обыкновению сидела у черты, когда они прошли мимо, четверо здоровенных мужиков и старик. Сдержанно закашлялись у палатки. Загораживая вход, из проема появилась Гарька и напряженно выглянула из-под бровей.
— Доброго здоровья, соседям, — все пятеро поклонились в пояс.
— Было бы здоровье, и добро появится, — сдержанно ответила Гарька.
— Здоровья побольше, добра погуще, — разлыбился дед.
— Не приглашаем, — из палатки выполз Тычок и развел руками. — Больно хоромы не велики.
Оба и словом не обмолвились, что внутри раненный лежит. Нечего дурной глаз приманивать. Тут одно зловредное слово, один недобрый взгляд могли нарушить равновесие и столкнуть Сивого в пропасть.