— Секретничаете? — бросил он с порога. — Ну, ну…
— Уж вы скажете, Иван Гордеевич, — надменно вскинула голову Тоня. — Какие про меж нас секреты?
— Верно подмечено, — лихие, цыганские глаза Горелкина блеснули в улыбчивом прищуре. — На пароходе секретов нет. Это только с виду пароход представляется железным, а на самом деле он сквозной. Каждый сквозь переборки виден. Укромных уголков тут не найдешь, — развел он руками. — Даже искать нечего.
— О чем это вы, Иван Гордеевич? — вежливо, но со скрытым вызовом спросил Геня. — Точнее: о ком?
— А не о ком, Жильцов. Просто сентенция. Ты парень молодой, в загранплавании впервые. Так что на ус наматывай. А вот красавица наша постарше тебя, ей мои слова не в новинку. Так?
Тоня молча встала и ушла к себе.
— Какую ленту крутить сегодня будем? — как ни в чем не бывало спросил первый помощник.
— Мне все равно, как прикажете. По списку, — Геня махнул рукой в сторону коридора. — «Черноморочка» значится, только ребята ее уж видели.
— Ладно, в обед устрою опрос общественного мнения… Не балует кинопрокат моряков, что и говорить. Шедеврами для четвертого экрана перебиваемся. И поменяться не с кем. Особенно теперь, когда идем, как говорится, в стороне от проезжих дорог, — Горелкину явно хотелось поговорить. — Мастер наш любит по второму разу смотреть, а я не могу. С души воротит.
— Далеко до «Оймякона»? — через силу выдавил из себя Геня. Он чувствовал, что за словами Ивана Гордеевича скрывалась не просто бесцеремонность, но и некий потаенный смысл, обращенный лично к Тоне, обидный или даже вовсе оскорбительный для нее. Вступать в беседу никак не хотелось. Но и уклониться возможности не было. Поэтому и спросил, чтоб не идти на конфликт, про «Оймякон», о местонахождении которого знал не хуже штурманов.
— Не так, чтобы очень, только еще окончательного решения нет. Ждем радио из пароходства. Может, еще и без нас обойдутся. Тогда ляжем на прежний курс.
— А если не обойдутся?
— Значит, завтра будем на месте, к ночи дойдем. Тогда и картинами поменяемся. Пока будем тащить на буксире, всю ихнюю фильмотеку проглядим.
— На буксире! — Геня пренебрежительно фыркнул. — Для этого мы, Иван Гордеевич, физиономией подкачали. Кто бы нас на трос подцепил.
— Парень ты грамотный, да только мало для настоящей жизни твоих десяти классов, дорогой товарищ Жильцов, и пятого разряда тоже. Уж поверь мне на слово.
— Чего же недостает? Диплома? Поступлю на заочный. И университет марксизма-ленинизма тоже, между прочим, могу одолеть, — добавил с явным намеком. — Надеюсь, тогда вы сочтете меня достаточно экипированным для жизни?
— Поглядим, каким станешь, Жильцов. Если не будет в тебе стержня, так никакие знания, никакой диплом не помогут… Давай, брат, выйдем на палубу, подымим на ветерке. Иди-ка вперед, а я тебя догоню.
Геня догадался, что его просто-напросто выставляют. Сунув руки в карман, медленно приподнялся и, сохраняя уныло безразличный вид, вышел из-за стола. Заглянув к себе в каюту, находившуюся тут же на юте, захватил шарфик. Меньше всего ему хотелось сейчас выслушивать нудные нравоучения, ставшие притчей во языцех у всего экипажа.
Заранее поеживаясь, он надавил ручку и толкнул тяжелую дверь с круглым, на уровне лица глазком. Переступив через высокий камингс, прислонился к фальшборту, за которым висел складной трап. Выкрашенные зеленым сварные пупырчатые; листы ощутимо вибрировали под ногами. В перерывах между гудками на барабанные перепонки давил непривычный шелест, словно за туманом шли льды. Скорее всего это лопались стеклянные шарики брызг, вихрем летевшие из носового каскада. Упруго подскакивая на мертвой воде, они долго не растворялись в пузырящихся шапках, беспрерывно всплывавших из взбудораженных омутов. Но к этому шипящему шелесту добавилось еще и явственно различимое зудение, которое источал сырой воздух. Штыри приемных антенн, изливавшие в атмосферу статическое электричество, и мачта с громоотводом были высоко на марсе. Едва ли звуки тлеющего разряда могли достигнуть прогулочной палубы. Если, конечно, электричество не истекало из каждой выпуклости, каждого сварного шва.
Легко и красиво скользил «Лермонтов» над черно-дымчатой, как обсидиан, глубиной. Шумы двигателей неразделимо сливались с многосложной акустикой океана, с его до предела натянутой басовой струной, вибрирующей на последней границе слуха.