— Черт возьми! А как иначе? Ты же знаешь, что оптимизм — мое единственное богатство. В настоящий момент я счастлив, что имею постель, кусок хлеба и эту конуру, чтобы как-то закончить диссертацию. И это все благодаря моим родителям. Они много трудятся и, чтобы я мог заниматься любимым делом, жертвуют собой из любви к своему великовозрастному отпрыску.
— Я думал, твой отец разбогател на овощах.
— Отнюдь. Цветная капуста заменяет в нашем саду цветы. Отец с увлечением занимается своим огородом, но доход невелик. Ну да речь не об этом, лучше скажи мне, каким добрым ветром тебя занесло в наши края?
— Неважным ветром, — отвечал Редон. — Я приехал расследовать одно дело.
— Что за дело?
— Этой ночью в сотне метров отсюда совершено убийство.
Поль Редон был журналистом, вернее, репортером. Но репортером высшего класса, английского или американского толка. Он обладал даром выуживать информацию из ничего и соединял высокий профессионализм с остротой мысли, что вызывало черную зависть у работников полиции, которые его хорошо знали.
Небольшое состояние обеспечивало ему независимость, поэтому он работал, когда хотел и на кого хотел. Большие парижские газеты платили бешеные деньги за его информацию.
Это был красивый молодой человек лет двадцати пяти — двадцати шести с темными волосами и бородкой, с бледным лицом и на редкость проницательными серо-голубыми глазами. Очень смелый и отлично тренированный, Поль Редон имел две странности: во-первых, он всегда мерз и поэтому круглый год кутался в шерсть и меха, а во-вторых, считал, что болен множеством хронических болезней, от которых постоянно лечился.
В нравственном отношении Поль был человеком несгибаемой воли и кристальной честности; иронизируя над всем и вся, он немедленно откликался на просьбу о помощи и под маской скептика скрывал редкую горячность, редкое великодушие. Его энергичность, которую невозможно было заподозрить в человеке, как огня боявшемся сквозняков и пристально следившем за рекламой всех новых лекарств, удивляла всех знавших Редона.
С Фортэном они подружились еще детьми в знаменитом коллеже Сен-Барб и, став взрослыми, сохранили эту дружбу.
Того же возраста, что и его друг, Леон Фортэн сильно от него отличался и духовно и физически. Он был высок, широкоплеч, мускулист. Его красивая, гордо посаженная голова напоминала орлиные профили наших древних галльских предков, от которых он унаследовал глаза цвета моря, нос с легкой горбинкой, яркие губы и длинные рыжеватые усы со свисающими кончиками. Отважный как лев, он обладал такой исключительной мягкостью и добротой, что, однажды узнав, его нельзя было не полюбить.
Внешность Фортэна вводила в заблуждение. Его легко было принять за героя плаща и шпаги, за непременного участника самых отчаянных авантюр. Отнюдь! Леон Фортэн, несмотря на свою молодость, уже прославился как очень известный ученый, многие открытия которого, хотя и державшиеся в большом секрете, наделали немало шума. Для него жизнь сводилась к одному — к работе, которая заполняет все существование, но дает великую и чистую радость.
Услышав так неожиданно от своего друга об убийстве, о котором он ничего не знал, Фортэн резко поднял голову:
— Преступление? Здесь?! Это что-то уж слишком… В это трудно поверить.
— Я видел много убийств за время моей репортерской работы, и у всех был какой-то мотив, какая-то явная причина, что-то, что можно пощупать… — говорил между тем репортер.
— Ты знаешь жертву?
— Да, обычный малый, совершенно безобидный, врагов у него не было. Его убили без всякой видимой причины. Я бы это назвал «убийство из любви к искусству».
— Сейчас никто ни в грош не ставит человеческую жизнь, — печально заметил Фортэн. — Для многих все едино — что убить человека, что дать ему пощечину. Человеческая кровь проливается так же легко, как кровь моих подопытных свинок.
— A-а, так ты по-прежнему мучаешь морских свинок?
— Увы, да. Я только что открыл новое анестезирующее средство… Могу пока только сказать, что оно полностью заменяет хлороформ.
— Бедные свинки! И они страдают в ожидании, пока люди начнут им пользоваться?
— Да, мой милый филантроп.
— А скажи-ка, что это там на столе? Похоже на медную крошку.
— Медную? Эти золотые опилки — все, что осталось от моей последней двадцатифранковой монеты.
— Я сейчас при деньгах. Если пятьдесят луи тебя устроят…
— Пятьдесят луи! Нищенская сумма! Если бы пятьдесят тысяч франков! Вот что мне нужно, и немедленно. Ах, если бы у меня были пятьдесят тысяч франков!