Значит, что? Малфой просто решил его бросить? Вот просто так, ни за что? Не может быть: уж ему ли не знать, как Скорпиус любит искать логику в любых словах и поступках, как не приемлет спонтанность и безответственность.
Может, тогда попытаться достучаться до Малфоя, использовав его же оружие?
— Скорпи, я не верю, что ты решил… — “что именно?” — кхм, “больше не встречаться” со мной просто так, ни с того, ни с сего. Должна же быть причина? Мне кажется, я имею право это знать.
— Причина есть, — всё тем же безжизненным, механическим голосом отозвался тот, и на мгновение почудилось, что Малфой тяжело вздохнул. — Но я тебе её озвучивать не обязан, — закончил он. — Это тебя не касается, — он повернулся, намереваясь уйти. Джеймс поспешно вцепился в его руку мёртвой хваткой, будто зная, что если тот сейчас исчезнет, так ничего и не сказав больше, то случится нечто непоправимое.
— Скорпиус, погоди, — срывающимся шёпотом начал он, отчаянно дёргая его на себя и впиваясь в губы. Целовал жадно, будто от этого зависела его жизнь… а Малфой так и не ответил. Просто стоял, не пытаясь вырываться и будто пережидая, когда же ему надоест и он отпустит его. Джеймс медленно отстранился, открывая глаза. — Скорпиус, — выдохнул потерянно. — Ну… может быть…
— Нет, — отрицательно мотнул головой тот и вдруг взглянул, будто бы с сожалением. Или это Джеймс уже сам себе напридумывал? Принял желаемое за действительное. — Не может, Джеймс, — Малфой не задумываясь назвал его по имени, но тот, продолжая вглядываться в эти потухшие глаза и уже ни на что не надеясь, просто не придал этому факту значения, продолжая молча стоять и покорно ожидать самого плохого. Он понял, к чему клонит Малфой, но осознать и поверить никак не мог.
Джеймс пошатнулся, пальцы разжались, выпуская мантию Скорпиуса из рук. Внутри разлилась обморочная пустота. Как-то пусто и гулко стало в голове, и всё теперь ощущалось будто через густой туман.
Малфой продолжал глухим, безжизненным тоном:
— У нас нет будущего, разве ты не понял? Я закончу Хогвартс и женюсь на какой-нибудь подходящей чистокровной девушке, — при этих словах он едва уловимо поморщился, сам того не замечая. Высокий лоб рассекла глубокая складка, и Джеймсу до боли захотелось протянуть руку, разгладить её пальцем. Потом спуститься на скулы, провести по тонким, бледным губам… А потом накрыть их поцелуем… Но он теперь не мог этого сделать. Не имел права. Скорпиус отгородился от него, ясно давая понять, что аккуратно вычёркивает его из своей жизни, намереваясь уйти навсегда и больше не появляться. А то, что он прихватил при этом с собой его, Джеймса, сердце — так это такие мелочи, право. Малфои умеют профессионально проделывать такие вещи, это их наследственная черта и предмет для гордости. А он, Джеймс… ничего. Он справится. Наверное. Или нет. Но кому это интересно?
Скорпиус монотонно продолжал:
— А ты… ты, возможно…
— Скорпи…
— Нет, Джеймс, — снова с теми же самыми оттенками сожаления повторил Скорпиус и отвернулся, прикусив губу. — Лучше всё это прекратить сейчас, пока не зашло слишком далеко, — он вдруг подался вперёд, целуя жёстко, отчаянно, но очень коротко. Сразу же отпрянул, кивнул, глядя в стену мимо Джеймса, и ушел.
— Но ведь уже зашло, — растерянно прошептал Джеймс ему вслед одними губами и зажмурился от показавшегося неуместно громким хлопка двери, по-детски надеясь, что всё это — дурной сон, и сейчас он проснётся. Он сейчас проснётся… это сон… он проснётся… Проснётся?
*
Джеймс лежал в своей кровати и тщательно разглядывал стену. В стене были мелкие трещинки, выбоинки, причудливо изогнутые линии и при желании из них, наверное, можно было составлять воображаемые рисунки и придумывать про получившихся персонажей целые истории.
Но желания не было.
Кажется, ему нужно было делать что-то другое — написать эссе, спуститься поужинать, извиниться перед дядей Джорджем за то, что не пришёл помочь на выходных, — но это всё было слишком мелко, чтобы тратить на это своё время. Да и бесполезно, в общем-то.
Джеймс прекрасно понимал, чем занимается. Понимал, что тупо валяется уже неделю, выходя только на занятия, и ничего не делает и не хочет делать. И не хочет хотеть делать.
“Не думать, не думать, ни о чём не думать…”
Он отдавал себе отчёт в том, что это совершенно глупо, по-девчачьи; что так нельзя, — но поделать ничего с собой не мог. Да и потом: не для кого было брать себя в руки.
Просто — не для кого.
Ему больше ни перед кем не было стыдно. Ни один образ не должен был всплывать в голове и корить его за слабость и трусость, как тогда, в тёмном коридоре, когда он вырубил Уотсона.
Ничего. Просто ни-че-го теперь не мешало ему жить как прежде.
“Не думать. Не думать ни о чём…”
К горлу подкатил колючий комок, а глаза начало пощипывать. Джеймс сглотнул горькую, вязкую слюну и перевернулся на спину, устремив по-прежнему бессмысленный взгляд вверх, на полог. Пожалуй, впервые в жизни он пожалел, что за все свои девятнадцать лет так и не смог ни с кем подружиться достаточно близко, потому что терпеть своё невыносимое одиночество и эту раздирающую на части боль с каждым днём становилось всё тяжелее. И никому — абсолютно никому! — совершенно не было до него никакого дела. Никому не интересно, почему он лежит который день, никуда не выходя, никто не подойдёт, чтобы растормошить и хоть как-то приободрить или дать дельный совет.
Один, всегда один. И всем плевать.
“Не… думать… Не…”
Дверь в спальню тихо скрипнула, но Джеймс даже не повернул головы: он точно знал, что его этот тихий звук никак не касается. По полу протопали негромкие шаги и неожиданно остановились у его кровати. Кто-то тихо задышал совсем рядом. Джеймс даже не сразу смог сфокусировать взгляд на вошедшем — ему всё казалось, что у него просто галлюцинации, потому что ясно ведь, что никто не мог прийти сюда. К нему. Это совершенно невозможно.
— Джеймс, — позвал знакомый голос.
Альбус?!
Джеймс как будто очнулся от апатии, поглотившей его с головой, осознавая, что ему не померещилось. Изумлённо посмотрел на брата, переминающегося рядом.
— Ты… — собственный голос неожиданно показался совсем чужим — звучал так сипло, будто Джеймсу с трудом удалось заставить связки работать. Хотя если всё время молчишь, поневоле разучишься говорить. Джеймс прокашлялся. — Что ты тут делаешь?
— Мне только что написал дядя Джордж, — сообщил Альбус, осмотрелся и, не найдя ничего лучшего, осторожно присел на краешек кровати. — И мама. Ты не был в магазине на выходных и не отвечаешь на письма. Дядя Джордж забеспокоился и связался с родителями, узнать, всё ли у тебя в порядке. И мама ударилась в панику. Вот, — он показал красный листок, обугленный по краям. — Прислала Вопиллер с требованием немедленно выяснить, где ты и что с тобой, — Альбус говорил, отводя взгляд и как-то смущённо сопя. Казалось, будто ему неловко за то, что сам он за целую неделю так и не заметил, что с братом творится что-то неладное.
Хотя это, наверное, была ерунда. Джеймс ни на секунду бы не поверил, что самоуверенный Альбус способен испытывать хоть какие-то угрызения совести, особенно в отношении своего старшего брата. Он продолжал молчать, будто оглушённый.
— Ну, — подал, наконец, голос Ал, устав ждать реакции на свои слова. — Ты… Что с тобой? Что маме передать?
— Передай, что со мной всё хорошо, — тускло попросил Джеймс. — Я просто… просто немного приболел. Когда мне станет лучше — я свяжусь с ней.
— Если я напишу, что ты болеешь, она бросит всё и примчится сюда, а то ты её не знаешь, — Альбус фыркнул, говоря беззаботным жизнерадостным тоном. Намеренно ли он это делал или действительно не замечал его разбитости и плачевного вида, Джеймс не знал.