Костя Котиков был не просто любопытен - он был упорен в расспросах, допытывался до последней подробности:
- А где же, деда, фашистский патруль находился? И как они вас не приметили?.. У них же, деда, фонари!
Митрофан Макарыч подтвердил охотно:
- Да, у них были фонари. И еще какие!.. Но фонарь иной раз не столько светит, сколько слепит. Все от того зависит, кто держит в руке фонарь. Если бы наш путевой обходчик рельсы осматривал - его фонарь не слепил бы. Л то ведь чужаки вдоль дороги шныряли и, понятно, каждого куста опасались, всюду им чудился партизан с гранатой или с автоматом. Я так полагаю: они потому не заметили меня, что каждого шороха опасались. А мне и всего-то считанные минуты были нужны, чтобы гайки развинтить и рельсы раздвинуть.
Костик зябко поежился:
- Ух, деда… Вот это да! А вот как…
Митрофан Макарыч перебил Костика, положив руку на его плечо:
- Вот вы, трое, все время к деду: что, да где, да когда? А про себя - ни слова. Не пора ли и мне спросить: откуда здесь эта босая команда?
Емелька откликнулся коротко:
- Пора.
Костик деловито пояснил:
- Спрашивай, деда, будем по правде отвечать. Мы, если не спрашивают, первыми не начинаем. Видели таких, которые любую калитку приоткроют и сразу же скучную песенку заводят: «Подайте бедному погорельцу… сжальтесь над сиротинушкой…» Мы так не можем, деда. Стыдно.
- Да-а-а…- протянул в раздумье Митрофан и еще крепче приобнял Костика.- Значит, не листья на ветру? Не бродяжки? Однако скажу вам прямо: слова хороши, если коротки. Что вы за люди, откуда, куда, зачем?
Костя глянул на Анку, потом оба - на Емельку: мол, ты Старшой, тебе и говорить.
Емеля откашлялся и, сознавая важность разговора, начал неторопливо, неопределенно:
- Мы люди маленькие. Называемся подлетки. Если меня да Ко-Ко сложить вместе - получится парень что надо. А главное, мы дружные и под огнем на передовой проверенные.
- Если кто балуется словами,- строго заметил дед,- я не слышу.
Анке не терпелось вмешаться в разговор, и, вскакивая со ступеньки, она сказала строго:
- Старшой не такой, чтобы обманывать. Ручаюсь!
- Ладно,- согласился Макарыч.- Коль скоро Кудряшка ручается, продолжай.
- Мы все трое - военные,- продолжал Емелька.- Почему военные? Потому, что война расшвыряла нас по дорогам. Есть такая станция - Запорожье. Вокзала я не видел, а название запомнилось. Мы с мамой и сестренкой Верой, ей было четыре годика, ехали в товарном вагоне. Люди говорили, что едем куда-то за Волгу. А жили мы раньше в Никополе: теперь я знаю, что это от Запорожья недалеко. Там, в Никополе, мы простились с нашим батей. Он был военный - кубик в петлице, и ему надо было спешить в свой полк. Помню, как он подсаживал нас в вагон: сначала Верочку, потом меня, а потом заплаканную маму. А Верочка смеялась: у бати были колючие усы, и, когда он поцеловал ее, ей стало щекотно. В том вагоне было полно детей и женщин… И вот под вечер объявили, что мы на станции Запорожье. А дальше наш поезд не двинулся: кто-то сильно засвистел, кто-то запрыгал над нами по крыше, люди стали кричать, а вагон бросило вверх и в сторону, и еще мне запомнилось, что куда ни глянь - был огонь… огонь.
Емелька смотрел на реку, странно сжавшись в комок, плечи его перекосились, а зрачки глаз стали огромными.
- Лучше бы, дедушка Митрофан,- тихо произнес Емелька,- про то и не вспоминать.
Дед опустил голову:
- Верно, дружок… Но можно ли забыть?
Они долго молчали, слушая, как мелкая речная зыбь несмело заплескивала на отмель.
- Тогда я остался один,- сказал Емелька.- Где мама, где сестренка Вера - не знаю и теперь. Это я так говорю, что не знаю. А самому понятно, что их нет на свете… Но не верится, не хочется верить… Старушка-медсестра говорила, что в том нашем вагоне мало кто уцелел. А мне до сих пор неизвестно, кто же вытащил меня из-под обломков вагона, из-под горевших досок, из-под покореженного железа. Тог человек определенно жизнью рисковал, а ради кого? Ради чужого мальчишки? Или в панике принял меня за своего сынка?