— Великолепно! — злобно произносит Офельт, в своих попытках до отказа затянувший узлы и оборвавший кончики ремней. — Ты и расскажешь нам ее — во время пути!
— Однако! — продолжает юноша. — Я уже был во всех этих странах! И мое возвращение туда, да еще в таком качестве, было бы неправильно понято.
Бросив сумку на дно корабля, уязвленный Офельт поднимает на него багровое лицо:
— Увы, Сабазий! — заявляет он. — У тебя нет выбора! Выбор — это слишком грубая ноша для таких нежных рук, а свобода — слишком тяжкий груз для таких женственных плеч. Ты хорошо кидаешь кусочки костей, но ты слишком наивен, чтобы играть в игры взрослых мужчин — игры жизни, и поверь, что все случившееся с тобой случилось к лучшему, — Офельт повышает голос. — Так что держите-ка его покрепче и оденьте цепи, чтобы радость от перемен в судьбе не сказалась бы как-нибудь дурно на рассудке нашего пассажира!
Повторять приказ не приходится, но к всеобщему удивлению наложенные оковы вдруг спадают с рук юноши. И в этот момент забытая сумка развязывается — сама по себе. В ней оказывается вино, очень много вина — целый поток, целый водопад! — оно заполняет дно судна и растекается дальше, угрожая подняться на уровень скамей гребцов.
В поисках ответа капитан оглядывается на пассажира — и видит вместо него оскаленную львиную морду со стекающей с клыков слюной. Это не единственное животное на его судне. Целая стайка львов, тигров и пантер разгуливают по колено в вине, рыча и скалясь на людей, а недавно чистые снасти стремительно обрастают побегами плюща, сплетающими свои завитки со скоростью ползущих змей. Люди не выдерживают и один за другим прыгают за борт, смутно надеясь доплыть до берега — которого не достигает никто.
Один только из них остается на корабле. Продолжающий сидеть на кормовой банке кормчий вцепился в рулевое весло побелевшими пальцами. Его ужас велик, и он не нашел в себе сил даже утонуть. Теперь кормчий видит, как исчезают звери, как переливавшееся по днищу вино, скручиваясь в водовороты, утекает в невидимые щели, и как по мгновенно обсохшим доскам к нему приближается тот, кого он, подобно Офельту, очень недооценил.
— Из всех, бывших здесь, — произносит молодой бог, — только ты все время вел себя ко мне достаточно уважительно, хотя и не признал во мне бога. Впрочем, все это говорит только в твою пользу, ибо уважение, проявляемое людям к себе подобным, следует ценить больше, чем их обычно неискреннее почтение к богам. Поэтому ты и остался жив. Как тебя зовут?
— Акет! — произносит кормщик, икнув и щелкнув зубами.
— Однако! — продолжает бог. — Проявив почтительность, ты не был настойчив в попытках вступиться за меня. Не оправдывайся! За эту нерешительность ты заплатишь мне своей службой. Ты будешь моим кормщиком, Акет. Благодарить тоже не надо.
Сказав это, молодой бог задумчиво смотрит в сторону берега.
— Хорошо было бы вернуться в ту же бухту, — высказывает он пожелание. — Что скажешь, Акет?
— Нас несет в море, — мрачно произносит новоявленный кормчий бога, — двух пар рук не хватит, чтобы управиться со снастями, да и толку в них, если ветер...
— Ветер скоро изменится, — усмехается бог, — и если мы просто спустим парус и отдадимся ходу событий, то к полудню нас прибьет вон к тому мысу. А там, на берегу, я найду тебе команду, подобная которой еще никогда не поднимала парусов под небесами Ойкумены.
В темный ночной час, когда так сладок сон, четверо вооруженных людей входят под кровлю дворца правителя Трикка. Бесшумно ступая босыми ногами и освещая себе путь единственным факелом, они крадутся осторожными шагами воров и убийц. Разделившись, они входят в покои правителя через оба хода.
Он крепко спит на своем ложе, завернувшись в плащ. Тихо подойдя, один из заговорщиков заносит короткую охотничью рогатину. Удар нанесен мастерски и твердой рукой. Тело правителя прошито насквозь, и пробивший доску наконечник звенит об пол. Но, к их удивлению, не слышно ни вздоха, ни стона, ни плеска крови. Откинув одеяло, они видят вместо трупа кучу тряпья. Обсудить неожиданное открытие времени не остается. Отлетевший в угол конец перерубленного факела гаснет. Вести бой приходится в темноте.
Еще выдергивая меч из тела факелоносца, Человек-с-гор уклоняется от прошелестевшего над головой лезвия тяжелого топора. Отрубив кисть ударившему, он бьет ногой в пах рванувшегося ему навстречу хозяина рогатины. Никто не кричит, не зовет на помощь. Слышны выдохи, тихие стоны и стук переворачиваемой мебели.
Впрочем, все заканчивается очень быстро. Четвертый противник бежал, и где-то в отдалении гаснет эхо шагов. Никуда не торопясь, Человек-с-гор зажигает светильник и проходит по комнате, останавливаясь над телом каждого из убийц. Он задумчиво смотрит в застывшее лицо нанесшего первый удар, когда его третий противник, держась за отрубленную кисть, подползает к стене и сгибается, пытаясь встать. Правитель Трикка поворачивается к нему:
— А ведь я помню тебя. Я сам, своими собственными руками накладывал на твои струпья смоковничные пластыри.
Тот не выдерживает взгляда:
— А теперь убей меня! Чего ждешь?
— Я не для этого оставил тебя в живых. Зачем тебе нужна была моя смерть?
Его лицо недобро корчится:
— Я-то против тебя ничего не имею...
— Да!? Так зачем же ты оказался здесь?
— Мне пришлось.
— Тебя заставили?
Раненый не выдерживает иронии:
— Будто ты не знаешь, что бывают обстоятельства, которые просто не оставляют человеку выбора...
Он замолкает.
— Я что-то слышал о подобном заблуждении. Но это ошибка. Поверь — у человека всегда есть выбор.
В переходах дворца слышны голоса и торопливые шаги. Человек-с-гор качает головой.
— Вы пришли слишком поздно! — бросает он появившимся на пороге. — Ступайте! — и снова глядит на раненого. — И какие же обстоятельства не оставили выбора тебе?
Тот пытается стянуть культю тканью хитона, но кровь, сок жизни, капля за каплей сочится между слабеющих пальцев.
— Приняв корону Трикка, ты стал на пути других — тех, кто мог бы на нее претендовать по праву своей крови.
Человек-с-гор кивает. Так кивает знающий ответ, выслушивая самостоятельно решившего ту же задачу:
— Но эта корона была предложена мне старейшинами Трикка.
— Они тоже действовали, как к тому принуждали обстоятельства. Любой из них предпочел бы оставить корону себе.
— Мне, видимо, вообще не стоило появляться в этом городе.
Слабеющий от потери крови издает не то всхлип, не то усмешку:
— Раз тебя привел сюда бог, то в твоих поступках нет ни подвига, ни заслуги.
— Ценю твой юмор. Ну, а зачем сюда явился ты, с этим топором?
— Один из тех, кого ты убил, был моим лучшим другом, — раненый кивает на хозяина рогатины. — Державший факел был моим братом. Кто был бы я в этой жизни, откажись я помочь другу и брату?
— Что ж, поздравляю, ты умеешь оправдывать предательство. Качество незаменимое для настоящего правителя. Может быть, и у тебя есть права на этот золотой обруч?
Человек-с-гор держит в руке корону.
— Может быть... теперь... Я устал... Добей!
— Зачем? Держи ее! — он швыряет корону. — И попробуй ее удержать одной рукой. Мне надоело. Я ухожу из Трикка.
Первые лучи зари золотят вершину горы Крона.
Утро следующего дня Человек-с-гор встречает на левом берегу реки, берущей начало свое истоками ручьев в аркадских горах, а здесь, в Элиде, разлившейся так, что ее и думать нельзя перейти вброд. Верткий челнок скользит по воде, им правит старик, неторопливо погружающий весло в бесшумные струи. Зато звук каждого гребка хорошо слышен у берега. Наверно, именно так должны звучать гребки весел Харона.
— Эй, чужак! Могу переправить тебя!
— Так переправь!
— Плати два обола!
— Даже Харон, говорят, берет со своих пассажиров лишь по одному оболу.