Милиционерия, рты раскрывши, на диво глядит, лихие головы землю жуют, Студень с Башкой свое переживают. А тут еще к холму три богатыря подходят, с богатырского сна пробудившись.
Первым на поляне Никитушка глаза продрал после ночных трудов, да Ерему растолкал, а Афоню они уж вдвоем на ноги подымали сильными приложениями.
– Что за комары мне на ухо звенят? – прозевался наконец Афоня.
Ерема ему отвечает:
– Стреляют.
Афоня прислушался и говорит:
– Ну и пусть себе стреляют, не богатырское это дело, пальба бестолковая.
– Надо бы посмотреть, а вдруг сгодимся, – отвечает Ерема.
– Как будто у монастыря шумят, – тревожится Никитушка.
– А завтрак?! – сдосадовал Афоня. – Я на пустое брюхо с супостатами не воюю.
– Твоя сила не в брюхе, – напомнил ему Ерема.
За таким разговором из лесу вышли и к монастырскому холму в обход озера направление взяли.
– Откуда там стена вокруг взялась? – присматривается Никитушка и богатырей торопит.
А все равно к делу не поспели, только к шапочному разбору, да главное все же не пропустили. Как дивный город из воды встал, залюбовались им, а к монастырю пришли, тут краса неописанная попрощалась и скоро совсем в озере скрылась, как не было ее. А все же была. Милиционерия в таком явлении врать не станет, разбойные рыла подавно. Все ее видели, у кого глаза на месте, и никто не умолчал, у кого язык от изумления не проглотился.
Богатыри побоище оглядели, разложенные по земле рыла обозрели, мертвых и поврежденных пересчитали. А раненых по докторским мигалкам уже расфасовывали и отвозили.
– Что за дела тут лихие? – спрашивают богатыри.
– А вы кто такие будете? – им говорят. – Документы свои объявите.
А сами на Афоню хмурятся, больно здоров человечище, вдесятером его не уложить.
– Да мы люди мирные, – говорит Ерема, – мимо проходили, дивом на озере любовались.
– Мы тоже любовались, – отвечает ему главный милицейский начальник, да не такой главный, как Иван Сидорыч был, помельче. – А только бумага у нас есть, чтоб взять под арест двух верзил и одного недоросля, подсобников бритых голов, потому как оные подсобники перекачку особо опасным образом ночью разнесли и заморским служащим урон сделали.
– А вот пусть они свою заморскую службу и несут у себя за морем, – ворчит Афоня.
– Да разве у нас головы бриты? – добродушествует Ерема. – Мы только бороду бреем.
– Вижу, вы птицы непростые, – задумчиво молвил тут милицейский начальник, к особому значку у Еремы на груди глаза устремивши, и спрашивает с надеждой: – А может, сами в отделение пройдете?
– Да нет уж, – говорит Ерема, – у нас еще дел по горло, вы как-нибудь сами разберитесь со своими бумагами.
А Никитушка, на Студня и Башку уставимшись, спрашивает:
– За что в кандалы попали?
Студень на монастырь вверх кивнул:
– За это самое. – И вздохнул: – Стену жалко, порушили.
– Они? – показал Никитушка на разбойные рыла.
– Они, – отвечает Студень.
– А стена ваша?
– Наша.
– Как это вам взбрело? – удивился попович.
– А про Черного монаха слыхал?
– Слыхал.
– Тогда чего глупости спрашиваешь?
– Да это я так. Оружие-то у вас откуда?
– Оттуда, – говорит Студень, – чего пристал, как банный лист. Нас теперь надолго в тюрьму засадят, дай воздухом надышаться.
Вдруг милиционерия сверху кричит:
– Тут еще один. С контузией. И ловушки на растяжках, саперов надо.
Аншлага, тоже в кандалах, к ним прибавили. А он ошалевший и головой мотает:
– Там клад, атаман! Монах его сторожит, а сам мертвый, как мумия. Только не внятно мне, отчего их двое?
– Мощи нашли? – всплеснулся Никитушка.
– Один он, – говорит Студень. – Больше не будет здесь сторожить.
Тут возле них появилась бродяжка, села рядом и опять загрустила. А кандалы на нее не надели, будто во внимание не приняли.
– Это кто? – спрашивает Никитушка, а сам смотрит любопытно.
– Бродяжная она, – сказал Студень, чтоб не выдавать ее.
– А клад теперь кому пойдет? – волнуется Аншлаг.
Бродяжка ему говорит:
– Клад теперь с тобой, как дивный город на дне озера.
Аншлаг на нее выставился и замолк в недоразумениях.
– А он чего все молчит, – Никитушка на Башку кивнул, – и сам не в своей посуде будто?
– Ему Черный монах такое настроение сделал, – ответил Студень и больше ничего не стал прояснять, чтоб Башку от переживаний не тревожить. Сказал только: – А из тюрьмы вернусь, сюда приду и посмотрю, как тут все станет.
LI