К крошкам хлеба подплыл пескарь; сперва он стал их обнюхивать, потом коснулся их кончиком морды, наконец широко раскрыл свою невинную пасть, точно в надежде, что хлеб сам влезет туда. Но пока он смотрел вверх, вдруг стрелой налетела на него коварная щука и разом проглотила.
Так же поступила она с карпом, который, не думая об опасности, ловил на лету мошек. Наевшись досыта, щука неподвижно остановилась в реке, не обращая внимания на рыбью мелкоту, стремглав бросавшуюся во все стороны при виде щуки. Но ее спокойная важность была нарушена: вдруг с разинутой пастью бросилась на нее другая щука, голодная и прожорливая. Закипел яростный бой, страшны были раны с обеих сторон, и вода вокруг покраснела от их крови. Поевшая щука не могла справиться с голодной, которая все отскакивала, разбегалась и, точно пуля, бросалась на противницу. Та разинула пасть, захватила половину головы врага, хотела высвободиться — и не могла: ее зубы были загнуты внутрь. И обе отбивались друг от друга, совсем обессилев.
В своей возне они не заметили привязанного к шелковой леске крючка, который вцепился в плавник сытой щуки; он захватил ее, потянул вместе с врагом из воды и без всякого почтения выбросил обеих на траву.
Потроша их, Уленшпигель сказал:
— Милые мои щучки, вы вроде как император и папа, которые стараются слопать друг друга, и не я ли народ, который среди их свары, в час, какой угодно будет назначить господу-богу, подцепит обоих крючком.
Катлина все еще жила в Боргерхауте и скиталась по окрестностям, приговаривая:
— Гансик, муж мой, они зажгли огонь на моей голове; проделай дыру, чтобы душа моя могла вырваться наружу. Ах, она стучится там, и каждый удар — точно нож острый.
И Неле ходила за матерью и, сидя подле нее, думала с тоской о своем друге Уленшпигеле.
А Клаас в Дамме попрежнему собирал в вязанки хворост, продавал уголь и часто погружался в глубокую печаль, когда вспоминал о том, что Уленшпигель изгнан и долго-долго еще не вернется домой.
Сооткин все сидела у окна и смотрела, не покажется ли ее сын.
А он, находясь в это время в окрестностях Кельна, вдруг решил, что им овладела склонность к садоводству.
И поступил на службу к Яну де Цуурсмулю, который, будучи предводителем ландскнехтов, только посредством выкупа спасся как-то от виселицы и потому питал непобедимый ужас перед коноплей, которая на фламандском наречии называлась тогда кеннип.
Однажды Ян де Цуурсмуль, давая Уленшпигелю очередную работу, повел его на свое поле, и здесь они увидели участок земли, весь поросший зеленой коноплей.
Ян де Цуурсмуль сказал Уленшпигелю:
— Всякий раз, как увидишь это мерзостное растение, загадь его, ибо оно служит для колесований и виселиц.
— Загажу непременно, — отвечал Уленшпигель.
Однажды, когда Ян де Цуурсмуль сидел за столом с несколькими собутыльниками, повар приказал Уленшпигелю:
— Сходи-ка в погреб и принеси зеннип (то-есть горчицы).
Уленшпигель по озорству якобы спутал зеннип и кеннип, нагадил в погребе в горшок с горчицей и, посмеиваясь, принес к столу.
— Чего смеешься? — спросил Ян де Цуурсмуль. — Думаешь, наши носы из железа, что ли? Съешь этот зеннип, коли сам его приготовил.
— Предпочел бы жаркое с корицей, — ответил Уленшпигель.
Ян де Цуурсмуль вскочил, чтобы отколотить его.
— Кто-то нагадил в горшок с горчицей! — закричал он.
— Хозяин, — ответил Уленшпигель, — разве вы забыли, как я шел за вами к вашему полю, где растет зеннип. Там, указав мне на коноплю, вы сказали: «Везде, где увидишь это растение, загадь его, ибо оно служит для колесований и виселиц». Я его и загадил, хозяин, загадил и опозорил: не бейте же меня за мое послушание.
— Я сказал кеннип, а не зеннип! — закричал в бешенстве Ян де Цуурсмуль.
— Хозяин, вы сказали зеннип, а не кеннип, — возразил Уленшпигель.
Долго они препирались; Уленшпигель говорил тихо, Ян де Цуурсмуль кричал, как орел, путая зеннип, кеннип, кемп, земп, точно моток крученого шелка.
И собутыльники хохотали, будто черти, пожирающие котлеты из доминиканцев и почки инквизиторов.
Но Уленшпигель потерял службу у Яна де Цуурсмуля.
Неле все тосковала о своей судьбе и о своей безумной матери.
Уленшпигель служил в это время у портного, который всегда говорил ему:
— Когда делаешь шов, шей плотно, чтоб ничего не было видно.
Уленшпигель сел в бочку и принялся за шитье.
— Это еще для чего? — вскричал портной.
— Уж когда шьешь, сидя в бочке, наверное ничего не будет видно.
— Садись-ка за стол и делай маленькие стежки, один подле другого, — понял теперь? И сделаешь из этого сукна «волка».
«Волком» в тех местах назывался крестьянский кафтан.
Уленшпигель взял сукно, разрезал его на куски и сделал из них чучело волка.
Увидев это, портной закричал:
— Что ты тут, чорт тебя дери, наделал?
— Волка сделал, — ответил Уленшпигель.
— Каналья! Я приказал, правда, тебе сделать волка, но ведь ты отлично знаешь, что волк — это крестьянский кафтан.
Спустя некоторое время хозяин приказывает ему:
— Перед сном, парень, подкинь-ка рукава к этой куртке.
Уленшпигель повесил куртку на гвоздь и целую ночь бросал в нее рукавами.
На шум пришел, наконец, портной.
— Негодяй, что ты за новые шутки тут выкидываешь?
— Какие же шутки? Подкидываю рукава, как вы приказали, да они все не пристают к куртке.
— В этом нет ничего удивительного, и потому убирайся сейчас же из моего дома. Посмотрим, будет ли тебе лучше на улице.
Время от времени Неле, поручив Катлину присмотру добрых соседей, сама уходила далеко-далеко: до Антверпена. Она бродила по берегам Шельды и все искала на барках и по пыльным дорогам, не встретит ли где своего милого друга, Уленшпигеля.
А тот как-то в Гамбурге на рынке среди купцов увидел несколько старых евреев, которые промышляли тем, что давали деньги в рост и торговали старьем.
Уленшпигель тоже захотел заняться торговлей; увидев на земле куски лошадиного навоза, собрал, отнес на свою квартиру — он ютился в закоулках городского вала — и высушил. Потом он купил шелка, красного и зеленого, сшил из него мешочки, насыпал навоза, завязал ленточкой — точно они наполнены мускусом.
Сколотив из нескольких дощечек лоток, он повесил его на старой бечевке себе на шею, сложил туда товар и вышел на рынок продавать душистые подушечки. Вечером он освещал свой товар свечкой, прикрепленной посреди лотка.
На вопрос, чем он торгует, он таинственно ответил:
— Скажу вам, только потихоньку.
— Ну? — спрашивали покупатели.
— Это гадальные зерна, по ним узнают будущее, они доставлены во Фландрию прямо из Аравии, где их изготовляет великий искусник Абдул-Медил, потомок великого Магомета.
Собрались покупатели и говорили:
— Это турок.
— Нет, это фламандский богомолец, — не слышите разве по его выговору?
Подходили оборванцы к Уленшпигелю и говорили:
— Дай нам этих гадальных зерен.
— По флорину штука, — отвечал Уленшпигель.
И беднота, грязная и ободранная, печально расходилась со словами:
— Только богатым житье на этом свете.
Слух о гадальных зернах распространился по всему рынку. И обыватели говорили друг другу:
— Тут явился один фламандец с гадальными зернами, освященными в Иерусалиме на гробе Христа-спасителя. Но, говорят, он их не продает.
И люди собирались вокруг Уленшпигеля и просили его продать им гадальные зерна.
Но он хотел поднять на них цену и отвечал, что они не созрели, и все посматривал на двух богатых евреев, ходивших по рынку.
— Я хотел бы знать, — спросил у него один купец, — что будет с моим кораблем, который теперь в море?
— Он подымется до небес, если волны будут достаточно высоки, — ответил Уленшпигель.