— То-то и есть, — согласился Мацек.
— Вот и ты бы мог какую-нибудь песню сложить, — сказал Войтек Мацеку. — Тетка говорит, что на ее памяти три или четыре песни прибавилось.
— Может, и сложу, — ответил Мацек, — песня в сердце родится. Когда тебе грустно или весело, сердце подскажет, что играть или петь.
— Правда, — сказала Ядвига, — когда Бронця Кубова как сумасшедшая бежала навстречу Ендреку Куле, узнав, что оравцы Кулей побили, потому что они панские буки рубить хотели, — Ендрек ей еще издали запел:
Этой песне его никто не учил, ведь никто не знал, что он пойдет рубить лес на Ораве и что там его братьев оравцы убьют. Он хотел свою милую порадовать и тут же сложил песню.
— Да, оно само приходит, — повторил Мацек, — жизнь учит. Одну песню от людей услышишь, другая в сердце родится, и потом играешь одну людям, а другую — сердцу своему.
— А то и не всем людям… — сказала Кристка.
Ядвига же опустила голову на высокую грудь.
Увидев это, Мацек провел смычком по струнам.
— Слышишь? Играет! — сказал жене старик Нендза, лежавший в избе на кровати. — У нас в Польше, говорят, народ простоват, да ко всему способен. Один из дерева матерь божью вырезал, другой играет так, что и послушать не грех.
— А мне все боязно за Яносика! Как бы он там здоровья или, упаси боже, и жизни не лишился.
— Знаешь, старуха, — сказал Нендза, — ласточка из грязи гнездо лепит, а дрозд в лесу свистит, да обоим им далеко до орла. Он по небу летает, диких коз бьет и над всеми птицами царь.
— Так-то так, — кивнула головой старуха, — да ведь родное дитя…
Наступила тихая ночь, и над всем хутором Нендзы воцарился покой. Войтек пошел спать в избу к дяде, а Мацек еще долго играл девушкам, потом вежливо попрощался с ними, взмахнув шляпой, — он боялся, что они не уходят и слушают его только из любезности, — и сказал:
— Ну, спокойной ночи. Пойду на сеновал.
— Спокойной ночи, — ответили девушки, но не тронулись с места.
— Знаешь, — немного погодя сказала Ядвига сестре, — я бы пошла полежать с Мацеком, он меня любит!
— Ну и иди, — ответила Кристка. — Потешь его и себя.
Ядвига опять опустила голову на грудь: она была моложе и еще девушка.
— А может, не пристало мне самой к нему идти? Лучше бы его к себе пустить.
— Да он и подойти к нашей избе не смеет. Дяди боится.
— А ты сегодня пустишь к себе Вавжека?
— Пущу.
— Вавжек-то пойдет смело — он хозяйский сын.
— Да, а тебе Мацек приглянулся?
Ядвига начала наматывать кончик платка на палец и сказала:
— Знаешь, когда он играет, так у меня даже мурашки но всему телу бегают.
— Ну, значит, и твое время пришло! Шестнадцать лет тебе исполнилось в троицын день. В твои годы я уже спала с хлопцами. Иди!
— Так я пойду… Ты придержи дверь на сеновал, чтобы не заскрипела.
— Не бойся! Ты знаешь, как открыть?
— Разве один раз я дяде сено укладывала?.. Да только…
— Что?
— Что мне ему сказать?
— Мацеку?
— Да!
— А что ему говорить? Окликни его, он проснется, коль уже заснул. А потом уж он у тебя ничего спрашивать не будет.
Ядвига засмеялась.
— Ну, ступай, ступай, — сказала Кристка. — Вижу, что тебе невтерпеж.
— А что, девушки наши пошли спать? — спросила старуха Нендзова у мужа, лежа в постели.
— Должно быть, пошли, чего им сидеть? Не знаю, кто к ним ходит? А было бы жаль, кабы такие молодые да красивые одни ночевали.
— Да, грешно такой божий дар губить, — сказала старуха.
— Знаешь, мне иной раз жаль, — снова заговорил старик, — что нет у нас дочки. Мы бы ей чистую половину уступили, чтобы она могла на ночь милого к себе пускать.
— Нашей дочке не всякий подошел бы, — сказала старуха. — Он должен бы быть под пару Яносику.
— Да что толковать, коли дочки нет, — сонно пробормотал старик.
— Только одно дитя у нас… Сокол…
Яносик привел мужиков в лес под Кривань и посмотрел на гору. Как золото, сверкало в лучах солнца ее каменное чело.
Кривань с высоты своей смотрел на Липтов.
Кривань, как коршун с распростертыми крыльями, обернулся к Польше, грозя ей своим кривым клювом: казалось, он хотел загородить собою Липтов и Ораву от Польши. Каменная его грудь отвесно поднималась над долиной. Грубым Верхом ограждался он, как стеной.
Грозно глядела на Яносика золотая глава, видная из-за леса и озаренная солнцем.
И казалось Яносику Нендзе Литмановскому из Нендзового Гроника в Косцелисках, что он вызвал на борьбу самого Криваня, отца Липтова.