— Посовестятся они голого вешать, — с покорностью судьбе прибавил Мардула.
Галайда рыдал и глядел на решетку, глаза его становились все больше, — казалось, они выкатывались из орбит. Испугался за него Кшись.
— Галайда! Не сходи с ума! — крикнул он.
А Галайда опять, как безумный, стал водить руками вокруг, проделывая какие-то странные движения, подносить их к голове и снова вытягивать вперед.
— Ишь, — печально сказал Мардула, — медведя на волю из капкана выпустил, а сам в неволю попал…
— Да! — вздохнул Кшись, — Уж не даст мне Бырка на завтрак холодной капусты без масла… Что делать… Всемогущий боже…
— Кабы пришел я домой, так какое бы я хозяйство развел на те пятьдесят дукатов, что мне господь послал! — горевал Мардула.
— Иисусе! Сколько раз мы на эти дукаты выпили бы! — вздохнул Кшись.
— Ох, выпили бы!
— И Галайду женили бы! Я ему всегда говорил, что ему жена нужна. И нашел бы ему бабенку как следует, не общипанную, не кривляку какую-нибудь, а хозяйскую дочку, не перезрелую, работящую, видную, красивую… Потому что он — человек!
— Да, человек! — повторил Мардула.
— Ему баба нужна была, — продолжал Кшись. — Я ему советовал. Такая, чтобы душа у нее была — как вода, сердце золотое, ум долог, как волосы, а от бедра до бедра сзади — сажень. Настоящая чтоб была!
— Да, настоящая! — с сожалением вздохнул Мардула.
— Я ему советовал. Потому что мне его жалко было.
— Эх, эх, — вздыхал Мардула.
— А теперь все ни к чему.
— Ни к чему.
— И с Быркой я жить не буду, и Галайда не женится, и повесят нас.
— О, раны Христовы! — расчувствовавшись, зарыдал Мардула.
— Из тебя, Франек, тоже ничего не выйдет. А ведь какой красавец!
— Да, — стонал Мардула сквозь слезы, — другого такого не было.
— Не было.
— Я всегда знал, что не было!
И Мардула бросился в объятия Кшися.
— Шимон! — тихим, дрожащим голосом окликнул Кшися Галайда, сидевший в углу.
— Чего?
— Значит, уж не пойду я боьше с волами в горы?
— Нет.
— Когда все зазеленеет?
— Нет.
— Когда в лесу птицы засвистят?
— Нет.
— Когда дятел застучит по сосне?
— Нет.
— И бела по ветвям запрыгает?
— Нет.
— Когда по небу пойдут белые облака, а овцы зазвенят в загонах колокольчиками?
— Нет.
— Когда пастухи будут играть в горах на свирелях, а пастушки петь песни?
— Нет.
— И костра разводить не буду?
— Нет.
— И не буду больше никогда в траве лежать среди желтых лилий и щавель жевать?
— Нет.
— И черники да брусники не буду есть?
— Нет.
— И на небо не буду больше глядеть лежа на спине да солнышке греясь?
— Нет.
— И не пойду больше куда хочу, когда захочу?
— Нет.
— Меня, значит, что-то держит?
— Да.
— Меня?
— Тебя.
Галайда, до тех пор говоривший жалобно, как дитя, вдруг зарычал и кинулся к гладкой железной двери, у которой изнутри не было даже засова. Не за что было ухватиться, чтобы попробовать открыть, — и после нескольких тщетных попыток Галайда стал биться об нее огромным своим телом. Загудела вся камера, но дверь даже не дрогнула. А Кшись кричал:
— Бартек, да сядь ты, перестань, ведь ты себе нутро повредишь!
— Бартек, сядь! — кричал в свою очередь Мардула. — Все это ни к чему! Я знаю!
Галайда колотил в дверь плечами, грудью, коленями и, наконец, отошел от нее, бормоча:
— Сильнее…
— Бедняга, — сказал Кшись. — Думал, что сильнее его на свете ничего нет. А глядь — есть. Нашлось. Железная дверь.
— Сильнее меня, — повторил Галайда.
Он смотрел на дверь с каким-то почтительным удивлением.
— Видишь, Галайда, — сказал Мардула, — так, должно быть, и тот медведь шептал под Криванем, которого ты из капкана высвободил. Капкан тоже сильнее его был. Ты ему сказал: «Страшна неволя», — а и не думал, что сам в нее попадешь.
— Не думал, — прохрипел Галайда.
— И сжалился ты над ним, хоть был это всего-навсего глупый зверь. А над нами никто не сжалится… Ох, не сжалится…
— Да, не чаяли мы, что сюда попадем, — горевал Кшись.
А Мардула воскликнул:
— Видишь, Бартек? Скачет медведь твой по лесу, вспоминает тебя… и неволю свою…
— Неволя! — прохрипел Галайда.
И вдруг он отскочил от стены, у которой стоял, нагнулся, наклонил голову, разбежался, сделал огромный прыжок и, с треском выломав решетку, половиною тела застрял в окне.