Фалькенберг прикрыл глаза.
— Она умерла, пытаясь стать королевой. Она не была просто приключением на пути Господа в Его рай, Келсона на престол, или людей и Дерини к примирению. Боже, как я устал от нравственности!
Он окинул взором Аврелиана и Майкла Гордона.
— Сложите их головы на входе в ущелье. До осени мы уедем в эмираты, в Аламут, а затем — за изгнанников! Сыграем в призраков на праздничном пиру. — Он поймал взгляд Аврелиана. — Мне ведь все равно больше нечем заняться, не так ли?
Его помощник покачал головой.
— О, да. И ты должен стать таким, каким я всегда хотел видеть тебя.
Кариад. Фалькенберг развернул лошадь и рысью поскакал по равнине. На будущий год, весной трава пробьется сквозь остовы гвиннедских боевых лошадей.
Карисса. Он был Дерини, и это означало… что же это означало, на самом деле?.. Что он наделен силой и способен заставить их всех понять, что дело лишь в Возможности и Необходимости, и мир не сводится к. Морали и Высшему Смыслу. Он не мог добиться желаемого отмщения. В этом году Корот и Ремут не сгорят до кругов черной травы…
Но он не позволит им сделать ее частью своего мифа. Хотя бы от этого ему под силу уберечь ее. В двадцать шесть лет она была стройной, светловолосой, нежной и восхитительной. Она была единственной, кого он когда-либо любил; той, кому он писал стихи.
Ей он посвятил «Истинную историю Кэйриса», а перстень с тигровым глазом стал почти обручальным кольцом. Она была отважной, и ей достало силы превратиться во Владычицу Сумерек и бросить вызов им всем. Она могла бы стать леди Фалькенберг — или правящей королевой Гвиннеда.
Кариад. Халдейны и Аларик Морган существовали в мире малых богоявлений; он не позволит им завлечь и ее в эту игру Добра и Зла.
Его лошадь выбирала путь среди мертвецов.
Они узнают. Карисса, затем Лайонел… Отмщение — да, конечно. Но и нечто большее: отказ от овеществления морали. «Истинная история Кэйриса» была написана именно ради этого. Этому он учился в Аламуте и в Арьенольской цитадели. Бог Ремута против Бога Аламута и Кэйр Керилла; гавриилитская набожность Стефана Корама против иронии и исторической точности трех томов «Кэйриса»; рыцарственность Моргана против всего, что он почерпнул от Лайонела. Тот же давний спор, что в свое время вынудил род Фалькенбергов искать убежища в этих горах. Но они узнают. Сперва в эмираты, а затем, может быть, на восток: там степи вновь сомкнутся с Западом. Ему никогда не стать немезидой Аларика Моргана, но Морган и этот мальчишка Халдейн, и Денис Арилан, и весь Совет еще увидят, как их тщательно выстроенные планы могут рассыпаться в прах под ударами холодной руки…
Натянув поводья, он оглянулся на равнину. Последние лучи заходящего солнца понемногу угасали, и Всадники Ястреба казались отсюда лишь крохотными черными силуэтами. Трупы рыцарей и вовсе превратились в бесформенные, бесцветные нагромождения. Не было никакого повода исторгнуть торжествующий вопль… ни «Йа хийа шухада!», ни даже боевой клич Фалькенбергов. Все ради Кариссы. Знак для тех, кто живет за пределами Смысла.
Она была мертва и, возможно, Аларик Морган и его король так никогда и не поймут, почему или даже, по-настоящему, кто. В этом была своеобразная поэзия, некая суровость и даже утонченность, — в его зачарованности изгнанием и роком. Он, Кристиан Ричард Фалькенберг, любил Кариссу Фестил Толанскую. Он был лордом из Приграничья, поэтом и историком, а порой и капитаном отряда наемников, и возлюбленным Владычицы Сумерек. Вот она, Возможность и Необходимость. Но если Халдейнам и Аларику Моргану, и Камберианскому Совету так нужно видеть во всем происходящем некий Высший Смысл, то он готов им в этом помочь.
Накинув капюшон, чтобы защититься от ночной прохлады, Кристиан Фалькенберг дал шпоры коню и отправился вслед за своими людьми.
Лесли Уильямс
«Вопрос гордыни»[7]
1118 год.
Несмотря на то, что мы можем ориентировочно датировать наш следующий рассказ 1118 годом от Рождества Христова, благодаря упоминанию там имени архиепископа Корригана (который был избран на Святой Престол в Валорете в 1117 году), на самом деле, эта история могла произойти практически в любое время за предыдущие два столетия, ибо в отличие от всех прочих наших рассказов, здесь речь идет скорее о концепции, нежели о судьбе какого-то конкретного персонажа из тех, кто населяют Одиннадцать Королевств. Если говорить точнее, то автор попытался исследовать здесь артистический дар и саму природу творчества. Магия Дерини не имеет почти никакого отношения к данному рассказу и, в какой-то мере это также «вопрос гордыни».
Свет факелов тусклым ореолом окружал колонны, отбрасывая тени, карабкавшиеся по каменным стенам. Поеживаясь и стараясь обходить темные места, аббат добрался до закрытых дверей и остановился, сжимая в руках промокший от пота пергаментный свиток. Утерев пухлые щеки рукавом грубой рясы, он подергал дверь, а затем принялся колотить по ней, да с такой силой, что по коридору разнеслось гулкое эхо. В тысячный раз он задался вопросом, как вообще мог позволить монаху-послушнику завести себе личные апартаменты в подвале.
Разумеется, брат Вайен — один из лучших его писцов и рисовальщиков. Возможно, даже восходящая звезда, которую ждет известность среди братии аббатства святого Фоиллана. Но это совсем не обязательно должно означать, что столь многообещающему юноше следует непременно выбирать для своих занятий самые уединенные и недоступные уголки монастыря, а затем еще иметь дерзость запирать дверь на засов.
Еще несколько раз ударив кулаком по двери, аббат прижался ухом к деревянной створке, заслышал шорох сандалий и поспешно отступил. Скрипнул замок, и свет свечи разогнал тьму в коридоре. Настоятель уперся руками в бока и воинственно уставился на художника.
— Брат Вайен, не соблаговолите ли объяснить мне, по какой причине заперли эту дверь?
Неуверенный голос отозвался, заикаясь, из освещенного прохода:
— Я… ну, я…
— Ну что ж.
С царственным видом вступив в крохотную, ярко освещенную келью, аббат подошел к столу и внимательно воззрился на разложенный на столе пергамент. В верхней части левого поля возвышался замок, чья изгородь из терна и лозы изящно переплеталась с безупречно выписанной буквицей, а среди листвы сновали ящерки и порхали крохотные пичужки. К замку подъезжал рыцарь в позолоченных доспехах верхом на изящной лошадке, дабы встретиться со своей дамой сердца, которая выглядывала из занавешенного окошка на нижнем этаже донжона.
Неплохо. Чертовски неплохо!
Аббат отвернулся, раздраженно откашлялся, и лишь теперь заметил, что монах по-прежнему стоит у закрытых дверей.
— Подойди сюда, брат Вайен.
С пытливой улыбкой монах неуверенно двинулся вперед. Ряса болталась на слишком худом теле, костлявые руки нервно ломали пальцы, но стоило ему приблизиться к столу и узреть свою работу, как аскетичные черты тотчас смягчились, а в черных глазах зажегся огонек. Взъерошив припорошенные пылью черные волосы, он улыбнулся настоятелю.
— Это для приорства святого Пирана. Я хотел как можно лучше выполнить свою работу. — И он смущенно отвернулся, узловатым пальцем водя по грубой чернильнице.
Теплые воспоминания нахлынули на аббата. Монастырь святого Пирана… О, что за славное место! И служанки там были прехорошенькие…
Вновь прокашлявшись, он вспомнил о влажном пергаменте, что держал в руке.
— Вот твое следующее задание. Эта страница из Евангелия святого Матфея так перепачкалась, что ее не прочесть. Ты должен скопировать ее целиком, вместе с картинками. И уж постарайся сделать все, как следует; Это для его милости архиепископа Корригана.
Он протянул смятый лист и был изумлен, когда Вайен, пристально взглянув на него, неожиданно медленно отвернулся и попятился. Последовало долгое молчание. Вайен уперся глазами в дверь и вновь принялся тревожно потирать руки.
— Отче, не думаю, что смогу исполнить это, — неуверенно промолвил он наконец.
Что? Но Вайен был лучшим из лучших! Как он мог отказаться? О, нет… Может, ему просто нужен слуга, кто-то, чтобы приносить свечи и чернила? Ну, если так…