ромаИвдртйн
«Я думаю, — говорил Владимир Высоцкий, — что вовсе необязательно подолгу бывать в тех местах, о которых пишешь... Просто нужно почувствовать дух плюс немножечко фантазии, плюс хоть немножечко иметь способности, плюс чуть-чуть желания, чтобы зрителю было интересно. Поэтому я рискую говорить «я» вовсе не в надежде, что вы подумаете, что я через все это прошел... Очень удобная форма, писать «от себя», — тогда все получается лирика. Под лирикой не надо понимать только любовную.., есть и другая: это все, что из себя! И еще: ...я — актер.., и очень часто бывал в шкуре других людей... Я не пишу чистую правду — я почти все придумываю, иначе это не было бы искусством. Но, я думаю, это настолько придумано, что становится правдой для этих людей». (Здесь и далее цитируется по книге С. НЗубрилиной «Владимир Высоцкий: страницы биографии»)
«
1962 год:
Я в деле, и со мною нож И в этот миг меня не трожъ,
А после — я всегда иду в кабак,
И кто бы что ни говорил,
Я сам добыл —и сам пропил, —
И дальше буду делать точно так Высоцкий, в отличие от героев поновее, никогда не открещивался от песен, которые в народе назвались блатными, он считал их неотъемлемой частью своего творчества: «...Это ведь я писал, а не кто-нибудь другой!» Пел он и кое-что из лагерного фольклора. Характерно, что песня, под которую Владимир Семенович брал свои первые ги-
тарные аккорды, была цыганской, из репертуара Сличенко. «Ехал цыган по селу верхом...»
«Я писал ранние мои песни, которые можно как угодно называть: либо дворовыми, либо блатными,
— рассказывал Высоцкий... — Я считаю, что это традиция городского романса, который, когда я начинал, почему-то был забыт. Я писал в этих традициях: почти всегда одна точная мысль в песне и в очень-очень упрощенной форме. Не в упрощенной в смысле «простота хуже воровства», а в доверительной такой форме разговора, беседы, разговорной речи. Это довольно сложно.
Мы, дети военных лет, выросли все в основном во дворах. И, конечно, эта тема мимо нас не могла пройти: просто для меня в тот период это был, вероятно, наиболее понятный тип страдания — человек, лишенный свободы. Своих близких и друзей...»
Галич — драматург, Высоцкий — актер, Северный — голос. Они врастали, втелялись в своих героев одинаково и по-разному. Северный — не автор, но исполнитель чужих песен — это угар веселья, угар печали. Он — сам жанр в его наиболее пьянящей, во всех смыслах, концентрации. Высоцкий — оголенный нерв в трагедии, мим в комедии. Слушая его «Диалог у телевизора» («Ой! Вань, гляди какие клоуны...»), так и цредставля-ешь себе гримасы героев. Галич кажется мне почему-то поэтом, более эпическим. Он, скорее, бард-сказитель («Ты слыхал про Магадан? Не слыхал?! Так выслушай».), словно летописец, читающий, а не поющий, былинным голосом свои стихи откуда-то из монастырской (тюремной?) кельи. Гротескность Галича временами напоминает абсурдистскую «Маскировку» Юза Алешковского. И, одновременно, поэт прозрачен, как ключевая вода. Оказывается, в дурдоме-то все проще, чем в жизни за его стенами!
5 стране зон они непостижимым образом наиболее полно вобрали в себя мироощущение социального дна, вживили в себя зэка. Чтобы петь и писать такие песни. Кто-то скажет: «Тюремной страной был СССР. Отсюда подпольные барды, а сейчас, вроде бы, гласность...» Так-то оно так, да не совсем. Подсчитано, что по количеству зе-ка на душу населения, мы, как и при товарище Сталине, «впереди планеты всей». Да, не сидят больше десятки миллионов, но миллион-то — точно за решеткой. И усцовия там мало чем отличаются от сталинских. И пока сидят, эти песни будут востребованы.
(<Тюрем у нас не будет. Ну, может одну оставим
— для мировой контры», — говорит герой Ролана Быкова в фидьме «Служили два товарища...» Но прав оказывается погибший герой-скептик — кинооператор Янковского. Да и то, давно миновал его допуск в двадцатилетие. А тюрьма как стояла, так и стоит ^—расширять давно пора.
«...А я сегодня спозаранку по родным решил проехаться местам», — говорит шоферу такси от имещ$ бывалого зэка Владимир Высоцкий. Но нет на привычном месте «Таганки»-тюрьмы. — «Так ни с чем поедем по домам».
Или нет, шофер, давай закурим,
Или лучше — выпьем поскорей!
Пьем за то, чтоб не осталось По России, больше тюрем,
Чтоб не стало по России лагерей!
Чем больше сажают, тем пышнее цветет жанр. Любопытную синусоиду можно начертить — многовершинную. Новейшая история страны почти вся на этих пиках окажется.