В отдельной карете покачивались на высоком сиденье принц Эли и Келайла, на коленях девочки дремал Котик, который еще не решил, поедет ли он жить в деревенский домик или вернется с принцессой Эрлой, она с поклоном попросила его остаться. А Крыс-Прогрыз лихо правил тройкой коней, как заправский возница, только очень маленький.
Обок кареты неторопливо бежал старый олень Оллис, иногда ревел, покачивая единственным рогом, и в ответ очень издалека доносился еле слышный рев — это садовник королевского парка и перелесков, полных диких цветов, отвечал ему, чтобы Оллис знал — в лесах и чащах все в порядке…
У самой границы, где пора было всем расставаться, из толпы выскочила грубо накрашенная женщина, таща за собой хмельного потрепанного мужчину.
— Ты, — закричала она Гейто, толкая спутника под самые копыта Кострана, — тоже мне, верный муж, бросил меня, сироту, а теперь вот и дом большой продан и деньги потрачены. И этот вот, оказался паршивым воришкой, последнее унес, а клялся Нарише, что будет любит ее вечно! Немедля возвращайся, глупый старик, твоя жена заждалась, сижу без денег, грызу одни сухари!
— Сухари — дело хорошее, — вдруг обиделся со своего места Прогрыз.
И все засмеялись.
Гейто нагнулся, сунул в протянутые руки жадной Нариши кошелек с монетами.
— Бери. Я себе еще заработаю. А больше и знать тебя не хочу, живи, как хочешь. У меня теперь новая жизнь. Буду ходить по лесам, помогать доброй Целесте защищать мелкое зверье, хранить цветы, травы и птиц.
— Ты меня променял на эту старуху? — Нариша плюнула в пыль, и собралась еще сказать много злых слов, но ее спутник кинулся, пытаясь отобрать кошелек, и ей стало не до Целесты.
— Отдай! Мое! — вопили двое, которых уже не было видно в клубах пыли — повозки поехали дальше.
— Не слушай, — виновато обратился к Целесте Гейто, — глупая она.
— Зато я умная, — засмеялась Целеста, — не слушаю.
Впереди уже белели пограничные столбы, а значит, пора было по-настоящему прощаться. И мы понимаем, что времени прощание заняло немало — пока все обнялись, пока шмыгали носами, вытирая с пыльных щек слезы, пока брали друг с друга клятвы не забывать и обменивались почтовыми голубями, что дремали в маленьких легких клеточках…
За всем этим наступила еще одна ночь, поэтому все решили еще немножко побыть вместе — хотя уже попрощались. Устроили привал, разведя яркие костры, и до самого утра сидели, пели песни, пили чай из прокопченных котелков, и так как королевские припасы кончились, а пирожные давно зачерствели, снова угощали короля и королеву ужином простых путников (да-да, и черные сухари были тоже, а еще — горячая похлебка и замечательный гуляш, который наколдовала Келайла).
Черное небо расцвечивали яркие звезды. Лежа у костра, Явор показывал на вишневые шарики лалов, пересчитывал, смеясь, выброшенные в небо желтые яхонты и зеленые изумруды. Сверху улыбалась, светя полным ликом, выросшая из узкого месяца круглая луна.
Сидя у ног старой Целесты, Келайла, зевая, бережно вытащила из сумки сверток, в котором пряталась легкая длинная коробочка. Открыла крышку, вынимая спящий бутон.
— Спасибо тебе за Дрему, мать Целеста, хотя так и не пришлось мне узнать, работает ли цветочное волшебство.
Целеста засмеялась, качая головой. Погладила цветок и, закрывая крышку, вернула Келайле:
— Подумай лучше, девочка. Да, ты ни разу не убежала от опасностей и трудных дел, но разве Дрема не помогала тебе?
— Да, — кивнула Келайла, — когда я говорила с ней, я как будто говорила с тобой. И на сердце становилось спокойнее.
— Оставь цветок у себя. Надежда на встречи нужна нам не только в трудные времена. Я ведь буду скучать. По всем вам.
— Значит… Значит, если мы захотим, увидеть вас, — Келайла прижала к груди сверток, — то нужно просто прошептать Дреме?