Советник вызвал его на рассвете, чтобы подвести итог по ситуации, которая оказалась еще более провальной, чем предполагалось. Мужчины беседовали в кабинете, стены которого были покрыты бело-золотыми деревянными панелями, декорированными выцветшей тканью. Полки украшала припавшая пылью фарфоровая посуда. Осенняя влага уже въелась в стены. Угля крайне не хватало, надвигалась суровая зима. Ливрейные лакеи подавали кофе и сигареты. Селим стоял спиной к окну, дабы не портить и без того мрачное настроение. Лучше не смотреть в сторону Босфора, вид пролива был испорчен бронированными кораблями, пушки которых направлены на императорский дворец. Горько признавать, но это было абсолютное унижение: безусловная капитуляция ставила Империю на колени, ее земли кровоточили после жестокого разгрома у Сарыкамыша в начале войны. Народ, казалось, был подавлен, но в правительственных коридорах у каждого была только одна мысль: спасти свою шкуру. Что касается Его Величества, то он хотел спасти трон, и капитуляция на этой неделе императоров Германии и Австрии предполагала начало зловещей игры в домино.
Селим стерпел плохие новости. Завоеватели делили между собой Стамбул. Итальянцам отходил Ускюдар на Атлантическом побережье, англичанам — французский квартал Пера и Галата, французам — старая часть Стамбула. Греки обоснуются на Фенере, где царит настоящая радость с тех пор, как их крейсер «Авероф» стал на якорь перед дворцом Долмабахче. Но самое худшее было впереди: в переполненном беженцами и опустошенном пожарами городе нужно поселить военных и чиновников стран союзников, что означает реквизицию частной собственности. Узнав, что его конак будет отдан в распоряжение некоему французскому офицеру, Селим побледнел. Он сразу же подумал о матери. Сомнительно, что она любезно подчинится приказаниям оккупантов.
На улице мужчина окликнул фиакр. Селим должен был вручить конфиденциальное письмо генералу Мустафе Кемалю, который недавно вернулся из Алеппо. Секретарь рухнул на обитое красным бархатом сиденье, стянул феску и провел рукой по волосам. День начался плохо и продолжался в том же духе.
Повозка содрогалась на рытвинах и колдобинах, и у Селима создалось впечатление, будто он в ореховой скорлупе, которую уносит волной. По обе стороны проплывали один за другим дома визирей, построенные в прошлом веке рядом с новым императорским дворцом на лесистом холме, после того как султан отказался от Топкапы ради большего комфорта. Решетки и ворота были закрыты — политика выжидания и лавирования буквально сквозила из каждой щели великолепных оград.
В свои тридцать пять лет Селим считал неуместным долго размышлять о своем будущем и будущем своей страны. Осман не волнуется о завтрашнем дне. Он знает, что находится в суровых, но милосердных руках Господа, который проведет свое чадо через эфемерный поток меж подводных камней. Европейцы зря не боятся того, что они называют капитуляцией по Божественному Провидению (на самом деле речь идет о спасительном отделении смежных территорий). Однако ночами Селим иногда просыпался терзаемый чувством отчаяния, ощущением, что все это не имеет никакого смысла. Тогда он спускался в сад и босой бродил по дорожкам, словно хотел почувствовать под ногами твердую землю.
В полку секретарь не отличился ни как военный стратег и тактик, ни как человек с сильным характером, ни как удачливый офицер, легко продвигающийся по карьерной лестнице. Селим вынужден был признать, не без огорчения, что не обладает сколь-нибудь выдающейся физической силой. И сам факт того, что секретарь еще остается на этом свете, крайне удивил бы отца Селима, будь тот жив. Паша закончил жизнь в должности генерал-губернатора провинции Айдын. Почетные обязательства Империи обеспечили его деньгами и славой. Но по обычаю такие должности не передавались по наследству, поэтому Селим ничего не получил, за исключением, пожалуй, комплекса неполноценности, который выплывал наружу как раз в моменты растерянности и замешательства.
Фиакр Селима, пав жертвой дорожного движения, сравнимого, пожалуй, с кругом вторым дантового ада, замер на улице Гранд-Рю де Пера. Громкий и настойчивый звонок оповещал о том, что причиной столпотворения мог быть только трамвай. Боясь опоздать, Селим оставил извозчика на проезжей части среди автомобилей и военных грузовиков и продолжил путь пешком. Обычно ему нравилось оживление французского квартала, который напоминал ему студенческие годы в Париже, но сегодня секретарю было неловко среди прохожих в шляпах и дам в приталенных платьях, приоткрывающих щиколотки. Кое-где мелькали красные фески, но восточных нарядов почти не было. Исчезли даже бродячие торговцы, прихватив свои увешанные амулетами тележки. К стенам жались несколько немцев-лавочников. Им дали месяц, чтобы освободить места. На окнах домов из тесаного камня развевались английские и французские флаги. Витрины лавочек были драпированы синей и белой тканью. Какой-то хозяин лавки, не найдя знамени, прицепил на витрину платье в национальных цветах Греции.