Притаясь в кустах ив, коими обсажены все голландские плотины для скрепы их, наши моряки дрожали от холода, но веселость, это ничем не угнетаемое качество русского народа, и тут их не покидала.
- Ух, какой ветер! - сказал урядник, пожимаясь. - Чуть душу не вывеет.
- Держи крепче зубами, - возразил другой.
- Шути, шути! - отвечал урядник. - Выползли мы, как раки, чтоб не замерзнуть, как ужам после воздвиженья.
- А вот взойдет казацкое солнышко, так просушим сапоги, а сами надрожимся до поту, - прибавил третий.
- Уж этот месяц! Светит, а не греет, - даром у бога хлеб ест. Покурил бы, право, хоть трубки, авось бы стало теплее, - сказал четвертый.
- Жаль, брат, что ты раньше пе догадался, - возразил второй, - из глаз у меня, как с огнива, искры посыпались, когда головой ударился о плотину.
- Что вы раскудахтались, словно куры в корабельной клетке, не даете доброму человеку заснуть, - сказал третий матрос. - Спи, Юрка, небось нашему брату не впервые в грязи отдыхать, оно и мягче; чарку в головы, лег - свернулся, встал - стряхнулся.
- Лечь-то ляжешь, и в бараний рог свернуться нехитро, а уж вставать-то как бог даст, - отвечал Юрка.
- Вот нашел, о чем заботиться, - примолвил урядник, - показать только линек - и так благим матом вспрыгнешь, словно заяц с капусты.
Так шутили между собой полунагие матросы и между тем зябли без всяких шуток. Белозор, который желал теперь быть за тридевять морей от земли, которая за несколько часов казалась ему обетованного, напрасно завертывался в мокрую шинель свою, - холод оледенял его члены.
- Вставай, ребята! - сказал он наконец. - Пойдем искать ночлега; авось набредем на добрых людей, что нас не выдадут, а утром, коли стихнет буря, захватим рыбачью лодку и опять в море!
Так передавал он подчиненным надежду, которой не имел сам.
- Только не расходитесь, - примолвил он, пускаясь вперед по плотине, да не говорите громко по-русски, чтоб не наделать тревоги!
- Меня не узнают, - уверительно сказал Юрка, - я таки маракую толковать на их лад.
- Где же ты выучился говорить по-голлапдски? - спросил Белозор, очень довольный, что будет иметь переводчика.
- Ходил за рекрутами в Казанскую губернию, Виктор Ильич, так промеж них наметался по-татарски.
- И ты воображаешь, что тебя голландцы поймут, когда ты станешь болтать им по-татарски?
- Как не понять, ваше благородие, - ведь все одна нехристь, - отвечал очень важно Юрка.
Сколь ни печально было положение Белозора, по он не мог удержаться от смеха. Запретив, однако ж, своему доморощенному ориенталисту выказывать свою ученость, он, как новый Эней, вел маленькую дружину куда глава глядят. Долгая узкая дорога, насыпанная валом по низменному берегу, вела все прямо, но куда - рассмотреть было невозможно. С обеих сторон то просвечивали болота, то чернелись ямы турфа, подле коих возникали пирамиды его, изрезанного в кирпичи. Шумный ветер препятствовал слышать какой-нибудь голос.
Прошедши таким образом версты две внутрь земли, наши путники обрадованы были журчанием воды, как будто прорывающейся сквозь затвор мельницы, и скоро достигли до уединенного каменного строения, примыкающего к шлюзу огромного болота. Колесо не действовало, и вода, пущенная в русло, шумела там сильнее. На дорогу пе было окон, но по болоту змеилась полоса света, вероятно из обращенного на него окна... Русские остановились в раздумье: идти ли, не идти ль им в средину.
- Ну что, ежели там французы! - сказал Белозор.
- Хоть бы целая рота чертей, ваше благородие, - возразил урядник, все-таки лучше, нежели умирать с холоду.
- Я так голоден, что готов съесть жернова, - прибавил другой.
- А я так устал, что засну между шестернями, - присовокупил третий.
- Плен краше смерти, Виктор Ильич, - возгласили они вместе, - ведь французы нас не съедят!
- Не в том дело, друзья мои. Надо бы так умудриться, чтобы за один ночлег не заплатить свободою; надо биться до самого нельзя, чтоб избегнуть плена; мельница далеко от другого жилья, а мы волей и неволей заставим хозяина скрыть нас, а утро вечера мудренее. Вооружитесь-ка чем попадется да войдем потихоньку!
Выдернув рычаг из ворота на подъеме шлюза, Белозор ощупью отыскал дверь; против всякого чаяния, она была отперта настежь. Вступая в широкие сени, которые служили вместе и мучным анбаром, насилу доискались они между мешками входа в комнаты. С трепетанием сердца повернул Белозор ручку и очутился в теплой и светлой поварне, в этой приемной палате голландцев. В огромном очаге, у которого стенки выложены были изразцами, а чело из красной меди, весело пылал огонь и близ него на вертеле разогревался кормный гусь. Светлые кастрюли дымились на чугунной плите. Кругом на полках из лакированного бука низалась, как жар сверкающая, посуда.
Осанистые кувшины и жеманные кофейники со вздернутым носиком, подбоченясь, красовались в углу на горке. Цветные склянки вытягивали утиные шейки свои друг перед другом; высокие бокалы, как журавли, стояли на одной ноге, и несколько старовечных чайников с длинными носами точно рассказывали что-то друг другу на ухо. Во всем виден был домовитый порядок, пленительная чистота и какое-то приветливое гостеприимство. Самые блюда будто сверкали радушною улыбкою.
К удивлению, однако же, они не видели никого в этом приюте, словно духи приготовили ужин для голодных странников, которые с каким-то благоговением разглядывали все безделицы и поглядывали на яствы. Только у дверей на гладком кирпичном полу, свернувшись, лежала собака, но она не лаяла, не шевелилась.
- Экая благодатная землица, - сказал один матрос, - и собаке-то ночью службы нет!
- Она, брат, неспроста не лает, - робко молвил другой, указывая на зажженное ромом блюдо плумпудинга, - здесь все заколдовано.
- От часу не легче, - вскричал урядник, отворив двери в соседнюю комнату и увидев на постели женщину со связанными руками и платком во рту. - Что бы это значило?
- Видно, говорлива была, - сказал другой. - Ведь хитрый же народ эти голландцы: умудрились пеленать баб, когда им нечего делать. Да этакую заведенцию и нам бы перенять не худо, а то как они разболтаются, хоть святых вон понеси!