XIII
С тех пор как он поддался Хартенеку, Бертрам был не рад своей жизни. Он чувствовал, что тонет в болоте. Глубокое уныние, завладело им. И когда Хартенек на свой лад старался ободрить его, это только усугубляло хандру Бертрама. И действительно, он был не только недоволен и удручен, но еще и постоянно боролся с глубоким отвращением, отвращением к самому себе и ко всем окружающим, боролся с чувством омерзения, порожденным не столько характером взаимоотношений с Хартенеком, сколько тем унизительным способом, которым тот восстановил эти отношения.
Отвращения Бертрам не испытывал только сидя в самолете. Чем сильнее он ощущал тяжесть жизни и грязь окружавшего его мира, тем увлеченней он отдавался новым ощущениям, когда, взмыв в небо, видел, как земля проваливалась под ним. Там он дышал свободней и с легким сердцем глядел на исчезающий мир, где воедино сливались поля, леса, реки и города, где таяли невзгоды и неприятности. Даже скудная земля Испании с ее высохшими коричневыми пашнями и задумчивыми морщинами гор скользила под ним строками гимна.
Велико было могущество Бертрама. Он заставлял землю падать ниц, подбрасывал ее как мячик на своих плечах, заставлял ее танцевать, прыгать и веселиться.
Словно робея, он втягивал голову в плечи, когда она подобно гигантской волне угрожающе набегала на него, ускользал от нее и толкал вниз.
Однажды Бертраму встретился беркут, который, воинственно раскрыв клюв и выпустив когти, вознамерился напасть на своего могучего соперника, но затем, сложив крылья, перевернулся и камнем упал вниз.
«Как он похож на душу Штернекера», — благоговейно подумал Бертрам, который во время полетов частенько вспоминал безумного графа, ибо тот — так, во всяком случае, решил Бертрам — знал правду и поэтому погиб. Он был не в силах вынести правду и поведал лишь немногое из того, что знал, прежде чем мир для него исчез во мраке. Правду и ложь скрыла ночь, а язык его утратил дар речи — эту проторенную тропку над пропастью правды и лжи.
Бертрам умышленно резко потянул на себя руль высоты. Машина перевернулась. Теперь он заставил землю танцевать на голове до тех пор, пока дуга не замкнулась и он снова не взмыл вверх, словно Икар, радуясь солнцу.
Штернекер знал правду и на этом сломался. Его конец служил предостережением: «Закрой глаза, Бертрам!» И все же он не мог закрыть глаза, не мог закрыть их, по крайней мере, тогда, когда свобода полета целиком владела его мыслями. Слишком легко закрывались глаза там, на земле. А здесь, когда он летел над земными туманами и ревущий мотор нес его сквозь тонкий как стекло воздух, вверх, когда он, будто зимние грезы, вспарывал бегущие облака, когда небеса, где он парил в потоках ветра, по-братски клали свои ладони ему на плечи, а их дрожащая синь заглядывала ему в глаза, душа его не могла оставаться равнодушной, и было непонятно, почему нельзя доискиваться истины, какой бы ничтожной та ни была, почему клубок, в котором запутался Штернекер, оказался смертельным. Было непонятно, почему на земле отсутствовала свобода, та самая свобода, о которой Хартенек обыкновенно говорил: «Это тупая тварь, вол, которого всякий раз впрягают в телегу, когда та застревает в грязи».
Опасным в этих полетах мысли Бертрама было то, что они постоянно восстанавливали его против Хартенека, против его властолюбия, против его двусмысленных сентенций и сомнительной морали.
«Опять я пережал свой драндулет», — решил Бертрам, обнаружив, что мотор вдруг заработал с перебоями. Он быстро прибавил газ, бросив машину на несколько сот метров в пике, но и это не помогло. Они летели над широкой равниной в районе Вильянуэвы-де-ла-Канада, и он уже немного отстал от своих.
«Ну, достанется мне на орехи, когда вернемся домой, — озабоченно подумал Бертрам. — Хартенек и так меня упрекает, что я не держу строя и насилую машину». Бертрам тащился сзади. Он надеялся, что мотор снова заработает нормально. Но он ошибся. Самолет терял высоту, и он подумал, что лучше повернуть назад, когда рядом запрыгали серые облачка разрывов. Сильный удар потряс машину. На лобовое стекло брызнуло масло, а вслед за тем из мотора ударило желтое пламя.
Не медля ни секунды, Бертрам сорвал привязные ремни и выкарабкался из кабины. Несколько секунд он стоял на крыле, а затем, как пловец, прыгнул головой вниз. Он начал спокойно считать и одновременно напряг все мышцы, чтобы выдержать удар при раскрытии парашюта, который остановил бы его падение. Лямки на груди и бедрах натянулись, и Бертрам, подобно гигантскому маятнику, закачался под куполом парашюта, но все-таки продолжал падать так быстро, что свистело в ушах. Он поднял голову и попытался уменьшить маятниковые движения тела, упершись в туго натянутые стропы парашюта. Посмотрев вниз, он увидел, как обломки его самолета ударились о землю. И тут он понял, что земля под ним захвачена врагом, что он приземлится в плену. Нарастающий гул авиамотора заставил его снова посмотреть вверх. К нему приближался Хартенек. Бертрам узнал его, когда тот, строча из пулемета, пролетал над ним.