Когда протезы легли на прикроватный столик, Лёха почувствовал себя обнажённым сильнее, чем если бы с него содрали всю одежду. Беспомощным. Уязвимым.
Эхо жадно впилась взглядом в его культи. В её глазах горело странное, нездоровое любопытство вперемешку с чем-то непонятным.
Её пальцы — длинные, с неестественно ухоженными для постапокалипсиса ногтями — медленно поднялись и осторожно коснулись шрамов на его правой культе. Прикосновение было лёгким, почти неощутимым, но от него по позвоночнику Лёхи пробежала дрожь.
— Как это случилось? — спросила она, не отрывая взгляда от его искалеченных рук. Её голос звучал хрипло, словно ей не хватало воздуха. — Только не ври мне…
Лёха напрягся. Это был вопрос, на который он всегда отвечал выдуманной историей. Правда была слишком унизительной.
— Я недооценил одну псионичку, — ответил он сухо, глядя не на Эхо, а куда-то сквозь стену. — Думал, что она будет лёгкой добычей и… ошибся.
Пальцы Эхо продолжали скользить по его шрамам, словно слепой, читающий текст на языке Брайля. Лёха не останавливал её, хотя каждое прикосновение отдавалось болезненным спазмом где-то глубоко внутри. Не физической болью — другой, той, что разъедает душу.
— Это была Танк, — добавил он, чувствуя странное облегчение от того, что наконец говорит правду. — Она отрубила мне руки топором, когда я попытался… взять то, что она не хотела давать. — Он горько усмехнулся. — Я тогда только обрел свои способности и думал… думал, что в новом мире без правил я могу получить всё, что захочу.
Эхо придвинулась ближе. Она теперь сидела почти вплотную, всё ещё поглаживая его культи. Её дыхание стало чаще, прерывистей, а в глазах разгорался какой-то нездоровый огонь.
— Ты выжил, когда должен был умереть, — прошептала она, и в её голосе звучало что-то похожее на благоговение. — И стал сильнее через боль. Через унижение. Через потерю.
Впервые за долгое время Лёха не чувствовал отвращения к собственной ущербности. Во взгляде Эхо не было ни жалости, ни отвращения, которые он привык видеть в глазах окружающих. Там было… восхищение. Искреннее, почти болезненное в своей интенсивности.
— То, как ты создал чёрную дыру… как раздавил вожака… это было прекрасно, — продолжала она, наклоняясь ближе, почти касаясь его лица своим. — Это было… божественно.
Её лицо оказалось так близко, что он мог почувствовать её дыхание на своей коже — горячее, прерывистое. Запах лаванды и чего-то химического, похожего на медицинский спирт. И под всем этим — базовый, животный запах женщины, слишком давно находившейся в мире без душа и дезодорантов.
— Ты мог бы быть богом в этом новом мире, — прошептала она, и её глаза сузились до двух серых щелей. — Мы могли бы быть богами вместе.
И тогда она поцеловала его — не осторожно, не нежно, а жадно, требовательно, почти агрессивно. Она вгрызлась в его губы, как хищник в добычу, её зубы царапали, а язык бесцеремонно вторгся в его рот. Её руки скользнули по его телу — одна зарылась в волосы, безжалостно сжимая, словно пытаясь удержать его на месте, другая впилась в плечо с такой силой, что завтра наверняка останутся синяки.
Лёха впервые за их знакомство не думал о том, как убить её, как сбежать, как отомстить за унижение. Наоборот, что-то внутри него отзывалось на эту безумную женщину, на её властную жажду, на её безжалостную силу. Он впервые встретил кого-то, кто не считал его чудовищем, кто видел и ценил его силу, кто понимал ту тьму, что жила внутри.
Он ответил на поцелуй — неловко, но с той же необузданной жадностью.
Эхо толкнула его на кровать, нависая сверху, как хищная птица над добычей. Её волосы создавали тёмный занавес вокруг их лиц, отрезая от внешнего мира, от реальности, в которой они были врагами, в которой он был её пленником. В этом коконе из тьмы она была всем его миром — опасным, безумным, но магнетически притягательным.
— Ты мой, — прошептала она, и это прозвучало не как утверждение, а как приказ, не подлежащий обсуждению. — Ты будешь служить мне. И взамен я дам тебе то, чего ты всегда хотел.
— И что же это? — хрипло спросил он, чувствуя, как её пальцы уже расстёгивают его потрёпанную рубашку.
Она улыбнулась.
— Признание. Власть, — её голос стал ниже, интимнее. — Возможность быть собой, не притворяясь. Не скрывая своей тьмы, не извиняясь за свою силу.
Её руки скользнули по его обнажённому телу — уверенные, властные, привыкшие брать то, что хотят. Она контролировала каждое движение, не оставляя ему выбора, кроме как подчиниться. И странным образом, Лёха не сопротивлялся. Впервые с начала апокалипсиса он чувствовал себя понятым, принятым, оценённым по достоинству.
Эхо исследовала его тело как учёный — методично, тщательно, не пропуская ни дюйма кожи. Её пальцы задерживались на шрамах, оглаживая их с почти маниакальным восторгом. Особенное внимание она уделяла его культям — целовала, вылизывала изуродованную плоть, словно это были самые восхитительные части его тела.
— Красивый, — шептала она, прикусывая кожу чуть выше культи. — Сломанный и от этого ещё более прекрасный.
В этот момент Лёха увидел что-то, чего никогда раньше не замечал в глазах других. Эхо смотрела на его культи, на его шрамы, на следы прошлых увечий не с отвращением или жалостью — она смотрела с восторгом коллекционера, обнаружившего редчайший экземпляр. Не вопреки его уродству, а именно из-за него. Каждый шрам, каждая неправильность его тела, казалось, только распаляли её интерес, делали его в её глазах ещё более ценным.
Её глаза блестели, дыхание учащалось, когда пальцы скользили по его рубцам. Она изучала каждый шрам с почти научной скрупулезностью, но за этим клиническим интересом скрывалось что-то гораздо более глубокое, тёмное, первобытное. Возбуждение. Голод. Жажда обладания.
В её глазах он видел то же самое безумное восхищение, с каким она смотрела на своих мертвецов. Он был для неё таким же экспонатом — редким, ценным, уникальным. И осознание этого странным образом не отталкивало, а притягивало его ещё сильнее. В мире, где его увечья всегда были источником стыда и неудобства, её безоговорочное принятие, даже восхищение ими, пробуждало что-то глубоко похороненное в его душе.
Она поцеловала его — не нежно, как любовника, а жадно, как хищник впивается в добычу. Её язык проник в его рот, исследуя, завоёвывая, утверждая своё господство. Руки скользили по его телу с уверенной властностью, не просящей, а берущей. Она раздевала его методично, словно распаковывая долгожданный подарок, глаза сверкали в полумраке комнаты как у дикого зверя.
Когда она наконец оседлала его, это было не слияние равных, а жёсткое, безоговорочное подчинение. Она двигалась над ним как воительница, завоевавшая новую территорию — властная, непреклонная, требовательная. Её ногти оставляли глубокие борозды на его груди, зубы впивались в плечи и шею, оставляя яркие метки обладания. Она не спрашивала о его желаниях, не интересовалась его удовольствием — она брала то, что хотела, используя его тело как инструмент для собственного наслаждения.
И странным образом, ему это нравилось. В мире, где всё было разрушено до основания, где прежние правила и социальные условности превратились в пыль под ногами мертвецов, её необузданная, животная страсть была чем-то настоящим. Подлинным. Неприкрытым условностями цивилизации. Это была самая честная, самая искренняя вещь, которую он испытал с начала апокалипсиса.
Она не позволяла ему касаться её — его культи могли лишь беспомощно сжиматься в воздухе, пока она использовала его тело по своему усмотрению. Эта беспомощность, полное отсутствие контроля парадоксальным образом ощущались почти как свобода. Освобождение от необходимости решать, действовать, брать на себя ответственность.
С хищной грацией она меняла позы, всегда оставаясь доминирующей стороной. То прижимала его к стене, впиваясь ногтями в плечи, то заставляла опуститься на колени перед ней, безжалостно управляя каждым его движением. Каждое её прикосновение было одновременно наказанием и наградой — болезненным, но желанным. Она использовала его как инструмент для собственного удовольствия, не позволяя забыть ни на секунду, кто здесь хозяйка.