Ровно в два часа она зашла в приемную больницы и сообщила улыбающейся дежурной, что у нее назначена встреча с доктором Хэнсоном.
– Да, конечно, миссис Робинсон. Сейчас скажу ему, что вы уже здесь.
За долгие годы Лейси привыкла к тому, что люди часто ошибочно называют ее миссис Робинсон. Возвращение к девичьей фамилии было своего рода инстинктивным протестом против всего, что осталось от Льюиса. Сначала она поправляла обращавшихся к ней людей, объясняя им, что она – мисс Робинсон, но потом прекратила это. Они смущались от ее поправки больше, чем она – от их ошибки.
Лейси отвернулась, когда девушка нажала кнопку внутреннего телефона, и снова повернулась при словах:
– Будьте добры, пройдите в кабинет доктора Хэнсона…
Лейси поблагодарила ее, заверила, что знает дорогу, и поспешила по коридору.
По дороге к кабинету Иэна ей нужно было пройти мимо отделения новорожденных, и она через открытые двери услышала детский плач. Внутри у нее все сжалось от этой знакомой, незабываемой смеси любви и тревоги. Невозможно поверить, что со дня рождения Джессики прошло уже больше девятнадцати лет. Она помнила тот восторг, который охватил ее, когда ей сказали, что у нее родилась дочь. Она была горда, она ликовала. И лишь позже пришла паника, депрессия, слезы, безысходное отчаяние оттого, что она одинока в своей радости, что никто не разделит с ней счастье рождения их ребенка.
Сестрички оказались на высоте, и ей удалось побороть депрессию.
Лейси вдруг поняла, что уже давно стоит у дверей отделения для грудничков. Подавив тяжелый вздох, она тихонько покачала головой и заставила себя двинуться дальше по коридору.
Лейси предполагала, что Иэн будет в кабинете один. Открыв дверь, она застыла на пороге – но не потому, что обнаружила в комнате постороннего, а потому, что этим посторонним оказался не кто иной, как Льюис.
Льюис… здесь, в кабинете Иэна. Тело ее налилось свинцом, стало неуклюжим, не способным выполнять заторможенные приказы мозга, а желудок вдруг взбунтовался и начал вытворять такие сальто-мортале, что она испугалась, как бы ее не вырвало тут же, прямо на ковер.
Иэн, совершенно не замечая ее потрясения, широко улыбнулся и дружески обнял за плечи:
– Льюис, хочу представить тебе моего доброго друга Лейси Робинсон. Лейси стояла у истоков призыва о помощи больным детям. И работала больше всех нас, вместе взятых.
Иэн одарил ее еще одной улыбкой.
– Джессика уже уехала? Жаль, что ей никак нельзя было остаться подольше. Конечно, она только на первом курсе и не хочет пропускать занятия. Джессика – это дочь Лейси, – донеслись до Лейси объяснения Иэна. – Должен признаться, мне трудно поверить, что у Лейси дочь-студентка!
Лейси почувствовала, как ее лицо начинает пылать от шока и мучительной неловкости. Она не могла заставить себя посмотреть на своего бывшего мужа… перенести презрение и безразличие, которые наверняка будут написаны у него на лице. Она понимала, что Иэн хотел польстить ей, он искренне считал, что она выглядит моложе своих тридцати восьми лет, и ему действительно трудно поверить в то, что она – мать Джессики. Но все это не помогало ей избавиться от отвратительного чувства – как будто она превратилась в одну из тех женщин, которые считают необходимым сообщить каждому встречному, что вышли замуж почти детьми и теперь со своими дочерьми совсем как сестры. От таких разговоров она всегда ежилась и жалела несчастных дочек, которые были как бы лишены возможности стать взрослыми и обречены жить в тени своих якобы гораздо более красивых и умных мам, цепляющихся за свою «юность». Тем не менее она упрямо молчала, не в силах раскрыть рот и возразить Иэну. Да и с какой стати, в конце-то концов, она должна оправдываться перед Льюисом?
Лейси видела его боковым зрением. Он стоял в затемненном углу комнаты, немного отвернувшись, как будто не хотел взглянуть на нее, узнать ее.
Она заметила, что его волосы были по-прежнему темными, не тронутыми сединой и точно такими же густыми и вьющимися, Как и раньше. Лейси не забыла, как любила трогать их, пропускать тугие завитки сквозь свои пальцы, завидуя чудесной естественной упругости, которой недоставало ее собственным волосам. Но он, казалось, был точно так же очарован струящимся водопадом ее ровных, прядей, их блеском, их легкостью… говорил, что ее волосы такие теплые и шелковистые, как пронизанный солнцем морской прибой. Когда они любили друг друга, он наслаждался прикосновением ее волос к своей коже, к своему телу. Бывало, когда он просил ее об этом, она терлась о него, как пушистый ласковый котенок, и тогда из его груди вырывался звук, похожий на сытое мурлыканье дикого зверя.