-Давайте лучше еще выпьем,- сказала Тамара, подмигнув подруге и наполнила вновь уже пустые бокалы только что принесенным вином.
И Аникееву вдруг захотелось убежать, уйти из этого, оказаться как можно быстрей и подальше, забыв все как страшный сон, будто и не было нечего, и ему захотелось вдруг сказать об этом Соломатину, но лежавшая на его плече рука Тамары, её нежные прикосновения и поглаживания будто ломали в нем волю последнего сопротивления. Уже как в пьяном тумане он помнил как поднялись они с места и как Соломатин пробормотал ему, что, нужно проводить девушек домой, залихватски подмигнув ему, и он захватив уже начатую бутылку вина обнял Тамару направившись к выходу.
Будто в тяжелом пьянеющем дурмане он плохо помнил, как оказался, вдруг в чужой заставленной мебелью квартире, и ему чудилось, что он слышал чье-то дыхание за стеной, неприятные шорохи, будто они были не одни в этой комнате. Свет, от уличного фонаря проникая сквозь незашторенное окно слепил зеркальным отражением, и он не видел ее лица, ее глаз, ее губ, будто сквозь туман видел он, как она быстро разделась, скатав вниз трусики, юркнула к нему под тонкую простыню и он явственно ощутил прерывистые прикосновения её прохладного тонкого тела.
И то, что она сама теперь делала с ним своими руками, губами, и грудью, и всем своим отдающим свежей прохладой телом, было так не похоже на то что случалось с ним раньше, приятно взволновав, заставляя забыть обо всем, напоминало ему погружение в неиссякаемые волны нахлынувшего сладострастия, и то, как они несли и покачивали его в ослепительном звездном свечении над головой, которое никак не могло взорваться, рассыпаться, и утонуть во тьме этой гибельной бездны сладострастного наслаждения.
Дальше он нечего не помнил, то как оказался здесь в этом безлюдном месте, на пустынном берегу. В голове сильно шумело и покачивало, неровной походкой добрался он до берега реки, прикоснувшись к прохладе воды, будто пытаясь найти в ней такое желанное облегчение. Долго и мучительно вспоминая, как оказался здесь в предрассветных сумерках в пустынном месте. И пошарив по карманам не найдя ни телефона ни вчера полученного аванса, понимая как все случилось испытывая злую свирепую ярость, вдруг в предрассветных сумерках услышал:
- Сигареты не будет?
- Да пошел, ты,- с той-же нескрываемой яростной злобой ответил Аникеев.
- Что? Хамишь дядя? -Спросил парень вплотную приблизившись к нему.
Он не успел ответить, как вдруг появившееся из сумерек фигуры обступили его, окружили чужие настороженные лица. И Аникеев, уже трезвея от этих злых взглядов, от неприятных голосов, подумал вдруг: «Сейчас что-то должно случиться», - разом почувствовав сквозной холодок в груди, и, понимая глупость положения и не понимая того, что он зачем-то вроде бы должен оправдываться перед этими людьми .
И, готовый драться, стиснул кулаки, отрешенно шагнув вперед.
- Не подходи, падло! Не подходи! - взвизгнул парень, исказив рот не то судорогой испуга, не то изумлением при виде внезапной отрешенности Аникеева, и, отхаркнувшись, плюнул; плевок не попал в лицо Аникеева, белым пятном прилип к груди, и только, как в тумане, уловив узкие глаза парня, Аникеев кинулся к нему и с ненавистью и наслаждением ударил его в костистый, лязгнувший челюстью подбородок, в мокрый рот, захрипевший заглушенным криком.
Но сзади что-то внезапно и сильно оглушило его по голове, замелькали, хрипя, вскрикивая, тени над ним, забегали вокруг, заскакали ноги, по-звериному пронзил его чей-то голос: «По печени бей, по печени!» И он, чувствуя острые удары ног под ребра, под грудь, охваченный одной сумасшедшей и мстительной мыслью: «Подняться, лишь бы подняться!» - рванулся, упираясь двумя руками, с земли, неимоверным толчком вырвался из топота, окружавшей его толчеи, метнулся вправо, влево среди полубезумных, почти нечеловеческих лиц, объединенных одинаковым оскаленным волчьим выражением, будто возбужденных видом крови.
И без ощущения боли ударов, подчиняясь незнакомой, взорвавшейся в нем дикости, мотался он в окружении тел, бил по этим ненавистным лицам, нагибаясь, выворачиваясь, едва не падая от бешено вложенной в сжатые до онемения кулаки силы, как обреченный дорого отдать свою жизнь.
Но когда на счастливый миг он, задыхаясь, слыша, как трещит на нем пиджак, разрываемый в разные стороны крючьями рук, сквозь удары и пинки прорвался к парню, тот издал устрашающий взвизг горлом, отступая к берегу, и тут словно бы вокруг образовалась пустота, теперь никто почему-то уже не мешал им, а парень отходил боком и спешащими рывками вытаскивал что-то из кармана брюк, и вдруг блеснул длинной иглой нож с тонким серебристым лезвием.
- Не подходи! Сердце проколю! Не подходи, падла! - заревел горловым голосом парень, исступленно тряся лицом, остро выставив кулак с сверкающим в нем прямым лезвием.
- Хочу, чтобы ты все запомнил, сволочь!.. Нет, я этого не хотел!.. А вы шестеро на одного… Нет, нет, не в деньгах дело! - одеревенелыми губами шептал бредово Аникеев, подступая к парню, к напряженно подрагивающему в его кулаке тоненькому, как игла, лезвию. - Ну, спрячешь нож? Или не спрячешь? Спрячешь? Или?..
- Не лезь, падло! - опять взревел парень голосом угрозы и страха.
И в следующий миг Аникеев почувствовал - по левой стороне груди болью скользнуло горячее, твердое, лезвие на короткий момент увидел кровь на левой стороне, тотчас понял, что парень задел ее ножом, и, отклонясь, изогнувшись, правой рукой ударил его снизу в подбородок, услышал животный взвизг, выкрик ругательства, и опять перед ним промелькнуло полосами измазанное по скулам красным лицо парня, выкаченные из орбит глаза, и тот снова ударил Аникеева, еще и еще. И ощутив жгучую непроходящую боль в груди, он упал, дернувшись от этой страшной всепоглощающей боли он, и будто пытаясь найти избавление от неё, с силой выдохнув, затих.
И уже без ощущения боли, он лежал на земле и казалось ему, будто странная неведомая сила мчит его по какому-то бескрайнему туннелю, к влекущему мерцающему яркими вспышками свету, и сначала он увидел Ольгу, её руки, тянувшиеся к нему и она, коснувшись его обняла нежно за шею своими теплыми мягкими руками, прикосновения которых он казалось явственно ощущал, и уже без ревности и боли он растворился в этих порывистых объятиях, в которых все было наполнено не проходящей, бесконечной, вечной любовью.