В течение зимы 1860/61 года он чувствовал себя уже очень плохо, так что «внимательная дама Дашкевичова» (бельгийка, жена польского эмигранта) уговорила его в конце концов показаться врачу. Тогда «без моего согласия, насильно, — писал Лелевель, — в моей комнате поставили печь». Старик возмущался этим излишеством, наблюдал, чтобы Марианна не переплачивала за уголь и растопку. «Я постоянно слышу похвальные слова по поводу этой печки, а между тем, когда ее топят у меня в другой комнате, от чада голова идет кругом».
Под конец зимы голова пошла у него кругом совсем по иной причине: восстала столица Польши! Народ вышел на улицы с патриотическими песнями, не испугался ни штыков пехоты, ни казацких нагаек. 27 февраля 1861 года на Краковском Предместье пало пять первых жертв. Их похороны стали мощной манифестацией, в которой объединились представители всех классов нации. Царское правительство, как казалось, отступало под нажимом общества: оно воздержалось от репрессий, обещало осуществление реформ. Читая в газетах описание этих событий, Лелевель радовался как ребенок тому, что полицмейстер Тренов «получил в Варшаве по морде от хвата-подмастерья, а от бабы по лбу лопатой». А с другой стороны, он беспокоился: «Прежде чем что-нибудь наступит, будет много несчастий и кровопролития».
Имя Польши вновь звучало громко по всей Европе; Брюссель также вспомнил о самом славном из живущих в его стенах поляков. 18 апреля к дому Лелевеля подошло шествие в несколько тысяч человек, главным образом студентов. Ученому был вручен адрес с выражениями симпатии Польше, в честь Лелевеля кричали «ура», оркестр играл бельгийский гимн. Непривычный к подобным овациям старик подошел к окну, но слезы лишили его возможности говорить. На следующий день он послал в газеты короткую благодарность своим друзьям в Бельгии.
С польской эмиграцией он попрощался раньше, при последнем праздновании 29 ноября. Это была уже тридцатая годовщина восстания, ее вновь отмечали торжественно, хотя не в Брюсселе, а в расположенном недалеко городе Льеже. На этом торжестве с всеобщим вниманием были приняты несколько слов, присланных Лелевелем: «Братья! Я не обращаюсь к вам ни с советом, ни с предостережением, потому что мы, старики, сошли с поля боя. Это ваше дело судить о нас… Готовьтесь, а когда настанет час, пусть поднимается кто может, пусть двигает наше дело. В торжественный день я обращаюсь к вам из моего убежища, на склоне дней, с чувством веры, надежды, братской любви, и, полный добрых ожиданий, я посылаю вам, братья, добрые пожелания и выражение веры в вас. Возрадуемся: Польша встает. Польша возродится».
В мае 1861 года болезнь Лелевеля быстро прогрессировала, ослабела деятельность мочевого пузыря, появилась водянка. Узнав о тяжелом положении своего старого друга, из Парижа в Брюссель приехали доктор Северин Галензовский и Евстахий Янушкевич. Они застали больного, как обычно, совершенно заброшенного; у него был пульс «как у умирающего», местный врач вел лечение ненадлежащим образом. Они заявили, что заберут Лелевеля с собой в Париж, где смогут обеспечить ему наблюдение и удобства. Больной впал в ярость, кричал: «Они явились меня мучить! Пусть идут к черту!» Тогда Галензовский посоветовал Лелевелю встать, зазвал его к себе в гостиницу, угощал вином и беседовал до вечера, а тем временем Янушкевич в спешке паковал его вещи и книжки. Когда Лелевель вернулся домой, то при этом виде он опустился на стул как подкошенный. «Позвольте мне умереть здесь», — просил он слабым голосом. Он жаловался хозяйке на своих преследователей: «Они заморочили мне голову, лишили меня свободы, забрали мои книги, теперь они могут со мной делать что им только вздумается!» На следующий день ему было предписано сделать еще несколько прощальных визитов. Брюссельские друзья, в том числе Савашкевич, были изумлены этим решением о выезде и спрашивали: зачем мучить старика и противиться его воле? Галензовский резко ответил Савашкевичу, что на него падет ответственность, если Лелевель умрет в Брюсселе из-за того, что о нем никто не заботится.