Возмущению молодых и впечатлительных революционеров не было предела. Троцкий вспоминает:
«В 1903 г. дело шло всего-навсего о том, чтоб поставить Аксельрода и Засулич вне редакции “Искры”. Моё отношение к ним обоим было проникнуто не только уважением, но и личной нежностью. Ленин тоже высоко ценил их за их прошлое. Но он пришёл к выводу, что они всё больше становятся помехой на пути к будущему. И он сделал организационный вывод: устранить их с руководящих постов. С этим я не мог мириться. Всё моё существо протестовало против этого безжалостного отсечения стариков, которые дошли наконец до порога партии. Из этого моего возмущения и вытек мой разрыв с Лениным на Втором съезде. Его поведение казалось мне недопустимым, ужасным, возмутительным. А между тем оно было политически правильным и, следовательно, организационно необходимым. Разрыв со стариками, застрявшими в подготовительной эпохе, был всё равно неизбежен. Ленин понял это раньше других. Он сделал ещё попытку сохранить Плеханова, отделив его от Засулич и Аксельрода. Но и эта попытка, как вскоре показали события, не дала результатов»[206].
После Второго съезда сторонники меньшинства подняли оглушительный шум, обвиняя Ленина в диктаторстве и безжалостном централизме. Эти порывы, не имевшие под собой фактических оснований, служили ширмой для прикрытия анархического поведения группы Мартова, которая, несмотря на обещания, данные ею на съезде, отказалась подчиняться решению большинства и вела нелояльную кампанию против демократически избранного на съезде руководства. Нарушая элементарные нормы поведения, принятые в любой политической партии, группа Мартова, считая, что решения должна принимать она, пыталась саботировать работу партии, отказавшись сотрудничать с её избранными органами. Мартов, вероятно, забыл, что революционная партия не дискуссионный клуб, а организация борьбы. Представление о партии большевиков как о монолитной структуре, где вожди приказывали, а рядовые члены исполняли, не что иное, как злоумышленная ложь. Партия большевиков, напротив, была самой демократической партией в истории. Даже в самые трудные периоды подпольной работы, в пылу революции и в суровые дни Гражданской войны элементы партийной системы, главным образом съезды как высшие органы руководства, были ареной для открытых, честных дискуссий и столкновения идей. Но всему, разумеется, есть предел. В конечном счёте партия, которая стремится не просто говорить, но и действовать, вынуждена принимать решения и претворять их в жизнь.
Отношение к партийной организации и дисциплине определяет классовый вопрос. Рабочий постигает дисциплину в повседневном опыте фабричной жизни. Опыт забастовок преподаёт пролетарию трудный урок: для достижения успеха, оказывается, не обойтись без сплочённых дисциплинированных действий. Интеллигенту, напротив, трудно понять, что такое организация и дисциплина. Для интеллигента партия – это огромный дискуссионный клуб, где каждый может излагать своё мнение на заданную тему. Анархический индивидуализм меньшинства отражал, в сущности, точку зрения мелкой буржуазии, которую всегда отличала неспособность к дисциплине и склонность смешивать личные вопросы с политическими принципами. Степень эрудиции или начитанности того или иного интеллигента, как правило, не имеет никакого значения. Интеллигент, не способный посмотреть на ситуацию глазами рабочего класса, полностью останавливается там, где перед движением встают действительные задачи, то есть в области практических действий. «Философы лишь различным образом объясняли мир, – отмечал Маркс, – но дело заключается в том, чтобы изменить его»[207].
Оценка Ленина как безжалостного диктатора и циничного ловкача, который безжалостно растоптал своих бывших коллег, чтобы сосредоточить власть в своих руках, не соответствует действительности. В своих воспоминаниях Крупская приводит яркую картину душевных терзаний Ленина из-за разрыва с Мартовым:
«Бывали минуты, когда он ясно видел, что разрыв неизбежен. Раз он начал писать Клэру (Кржижановскому. – А. В.) о том, что тот не представляет себе совершенно настоящего положения, надо отдать себе отчёт в том, что отношения старые в корне изменились, что старой дружбе с Мартовым теперь конец, о старой дружбе надо забыть, начинается борьба. Этого письма не докончил и не послал Владимир Ильич. Ему чрезвычайно трудно было рвать с Мартовым. Период питерской работы, период работы в старой “Искре” тесно связывал их. <…>. Потом Владимир Ильич яростно боролся с меньшевиками, но каждый раз, когда линия Мартова хоть чуточку выпрямлялась, у него просыпалось старое отношение к Мартову. Так было, например, в 1910 г. в Париже, когда Мартов и Владимир Ильич работали вместе в редакции “Социал-демократа”. Приходя из редакции, Владимир Ильич не раз рассказывал довольным тоном, что Мартов берёт правильную линию, выступает даже против Дана. И потом, уже в России, как доволен был Владимир Ильич позицией Мартова в июльские дни (1917 года. – А. В.) не потому, что от этого была польза большевикам, а потому, что Мартов держится с достоинством – так, как подобает революционеру. Когда Владимир Ильич был уже тяжело болен, он мне как-то грустно сказал: “Вот и Мартов тоже, говорят, умирает”»[208].