— Что вы имеете в виду? — спросил Макаров.
— Помните, мы закрыли дело деникинца, кажется, его фамилия Бруно? — спросил Стрельцов.
— Там не за что было зацепиться, — ответил Макаров.
— Сегодня майор Грушко доложил, что этот самый Бруно исчез и есть все основания полагать, что он отправился к немцам, — неторопливо сообщил Стрельцов. — Вот, мне кажется, это как раз пример мелкой пахоты.
— Когда он у нас проходил? — спросил Куприн.
— Меньше года, — ответил Макаров и пояснил: — Здесь, у вас, мы слушали доклад Грушко об этом деле и дружно его прикрыли.
— Не помню, — сказал Куприн. — Давайте вызовем Грушко, пусть напомнит.
Куприн был рад, что разговор в самом начале обрел конкретность — от общих дискуссий и обмена мнениями он уже порядком устал.
Майор Грушко, чемпион города по самбо, как многие сильные люди, стеснялся своей могучей фигуры. Вот и сейчас, войдя в кабинет и поздоровавшись, он быстро сел за длинный стол около двери, положив перед собой толстое дело.
— Мы решили вернуться к делу Бруно. Помните? — сказал Куприн.
— Как не помнить… — негромко отозвался Грушко, но в голосе его слышались сильные, трубные ноты.
— Напомните суть этого дела…
Андрей Адольфович Бруно до недавнего времени работал заведующим мастерскими одного производственного комбината. Первый раз им заинтересовались примерно полгода назад, когда о нем поступил запрос из Одессы. Там судили долго скрывавшегося крупного деникинского контрразведчика, и он дал показания в отношении какого-то Бруно. Этот Бруно бежал из Красной Армии к Деникину и передал белым секретные документы. На это показание обратили серьезное внимание только спустя несколько лет после суда… Стали искать и вскоре там же, в Одессе, нашли в архиве судебное дело. Оказывается, в двадцать втором году Бруно судили за уклонение от военной службы — время было уже не военное, и ему дали два года условно. Об измене суду не было известно. Одесская прокуратура объявила розыск Бруно, и он без особого труда был обнаружен в Ленинграде, где жил с 1929 года. Когда его вызвали в НКВД, он принес целую папку благодарностей. Все, что сказали о нем на суде в Одессе, он категорически отрицал. Но подтвердил факт уклонения от военной службы и судимость за это и сообщил, что фальшивую запись в его военном деле сделал за взятку тот самый деникинский контрразведчик, который работал тогда в одесском военкомате. Очной ставки устроить было нельзя — контрразведчик давно расстрелян. Никаких других данных не было, и искать их не стали. Дело закрыли, а Бруно оставили в покое…
— Вчера вечером позвонила по телефону работница мастерских и сообщила, что у них пропал заведующий. Я проверил: он еще недели три назад сказал, что едет в Гатчину за дочерью, и не вернулся, — закончил Грушко свой короткий рассказ.
— А может, он там заболел? — спросил Макаров.
Грушко поднял в недоумении свои крутые борцовские плечи.
— Подождите, — сказал Куприн. — В Красной Армии он служил?
— Сперва он был офицером в царской, — ответил Грушко, заглядывая в дело. — Потом в Красной, потом — у Деникина, а потом — уклонение от службы уже снова в Красной. Пестрая картинка…
— Какую проверку провели мы? — спросил Куприн.
— Слабую, — тихо ответил Грушко.
— Я прошу у вас не оценку, а точно, что было сделано, — густые черные брови Куприна сошлись в одну линию.
— Опросили его непосредственное начальство, поспрошали сослуживцев, все дали отличную характеристику. Вот и вся проверка.
— Вот это и есть копать поверху, — сказал Куприн. — Очень полезно, что мы наткнулись на этот пример. Надо срочно послать в Гатчину человека.
— А если Бруно там нет? — спросил Макаров.
— А если он там? — перебивая, ответил Куприн. — Решение принято. Что у вас, Грушко?
— Хочу напомнить еще об одном человеке. Помните дело о пожаре на новом корабле? Там свидетелем проходил некто Давыдченко.
— Хорошо помню — мы локти кусали, что не смогли его судить, — сказал Стрельцов.
— Давыдченко живет тоже в Гатчине. Я до сих пор уверен, что вся техника для поджога тогда хранилась у него, — сказал Грушко.
О дружбе майора Грушко и майора Потапова знают на всех этажах управления. Нельзя без улыбки смотреть на них, когда они рядом: великан Грушко и щуплый Потапов с сильными очками на носу, не дотянувшийся даже до плеча своего друга. Они дружат семьями, хотя живут в разных концах города, пойти в гости друг к другу так у них и называется — произвести замер города с юга на север или наоборот, в зависимости от того, кто к кому шел.
Поздней ночью они вышли из управления и стояли у подъезда на безлюдном Литейном проспекте.
— Ты меня предложил? — спросил Потапов.
— Макаров.
— Спешка с семьями из-за этого?
— Сам распорядился.
— Хорошо, что наши будут вместе.
— Не верю, что Бруно там, ты скоро вернешься.
— Что дома скажем?
— Служба, что ж еще…
— А проводить нельзя?
— Когда же? В девять к Стрельцову. Грузовики — в десять.
В бездонном темном небе послышался гул невидимого самолета, оба невольно посмотрели вверх, туда, где нес свою ночную вахту наш истребитель. Грушко положил тяжелую руку на плечо друга:
— До утра. Ольге привет.
— Наде…
И они пошли — каждый в свою сторону — и еще долго слышали шаги друг друга…
Образовался какой-то быт: живу в гостинице «Астория», в самом дешевом номере — главный бухгалтер Московского радио может спать спокойно. Езжу с оказиями на фронт, но толком ничего не вижу и не понимаю, что там происходит. Военные, с которыми приходится говорить, — одни темнят, другие сами ничего не знают, третьи паникуют, четвертые грозятся в недалеком будущем разгромить врага. Поди разберись во всем этом…
Ежедневно диктую в Москву радиокорреспонденции о боевой готовности Ленинграда, о доблестном труде ленинградцев и о ратной доблести защитников города. Но все это правда — атмосфера, в которой живет, трудится и воюет город Ленина, очень бодрая. Ни тени паники. Смотришь на Невский и диву даешься — бурлит, как в мирное время. Только военных больше в толпе.
Гостиница полна эвакуированными из Прибалтики, но долго они здесь не задерживаются, их отправляют дальше, в глубь страны. На днях в кафе «Астория» ко мне привязался пьяный эстонец, все спрашивал у меня с надрывом: «Скажите мне, дураку, зачем я уехал из своего родного Таллинна?»
В Ленинграде появились московские писатели Светлов и Славин. Они чудом прорвались сюда на автомашине — на какой-то заграничной, большой, черного цвета. Все мы ахали, изумлялись, как ловко они сумели проскочить в Ленинград. Какой молодец их шофер Хаскин — парень с шалыми глазами.
И вдруг Светлов сказал:
— Как вам не стыдно, задумайтесь, о чем вы говорите, опомнитесь, милые! Страшная суть происходящего не в том, что мы проскочили, а в том, что мы — советские люди — вынуждены проскакивать в свой город Ленина. Задумайтесь, ребятки, над этим. И тогда вы поймете, что мы со своим авто пережили не героический эпизод, а прямо дикий, пронзительный позор! Понимаете? Позор! Наш доблестный Хаскин перенес этот позор, находясь в наиболее активной позиции, ибо он вертел баранку. А мы со Славиным от обычного груза отличались тем, что на наших спинах не было надписи «Нетто», что, как известно, означает вес без упаковки. Вот так-то, дорогие мои…
Пора, пора серьезно задуматься о войне, о своем месте в ней и о своей ответственности. Ведь прошло уже целых два месяца войны…
Глава шестая
Чернышев Николай Петрович. Беспартийный. Одинокий. Родился 2 сентября 1905 года в городе Пскове, в семье железнодорожника-мостостроителя. Жил в Пскове до 1924 года, когда отца перевели на южную дорогу. Семья поселилась в Харькове. Отец в этом же году умер от тифа. Николаю пришлось бросить школу и поступить на авиационный завод. Работал токарем. В 1927 году в результате аварии в цехе получил инвалидность (потерял три пальца правой руки). Затем до 1929 года работал на том же заводе заместителем заведующего Домом культуры. С 1929 по 1935 год — заместитель директора парка культуры и отдыха в Харькове. С 1935 по 1940 год — агент по снабжению Военторга. Вольнонаемный, место службы — город Витебск. С 1940 года в составе особой группы Военторга работает по обслуживанию частей Красной Армии, вступивших в Прибалтику. В связи с войной — эвакуация. Потерял свою колонну, самостоятельно добрался до Ленинграда, ищет работу.