Ленинградцы считают свой город самым красивым в мире. (От себя замечу: повидав многие города мира, я не нахожу равного Ленинграду).
Ленинградцы считают свой город самым интеллигентным. (Замечу, что действительно ленинградская толпа выгодно отличается, скажем, от московской.)
Ленинградцы считают свой город святыней революционной истории своего государства. (Напомню, что именно здесь совершилась пресловутая русская революция.)
Ленинградцы считают свой город живым памятником всей русской истории. (Действительно, Ленинград — это бесчисленное множество памятников истории России, в том числе прекрасных и бесценных.) Любопытно, что официального культа памятников истории здесь не наблюдается. Более того — даже царские дворцы или музей Эрмитаж находятся в довольно запущенном состоянии».
Аксель заглянул в самый конец раздела и вспомнил, как, делая выводы, он вымучивал тогда каждое слово, как смертельно боялся переоценить важность собранных в этом разделе фактов и оказаться в чьих-то глазах плохим наблюдателем, а значит, и плохим разведчиком. Он прочел отчеркнутое еще раз, стараясь представить себе, что читает чужое. Нет, все написано точно, даже хорошо, и все это очень, очень важно, особенно сейчас, когда немецкие войска рвутся к Ленинграду.
Но он не мог успокоиться — синий карандаш вселял большую тревогу, и он задумался над последней фразой своего меморандума: «Если понадобится создать в Ленинграде сильную „пятую колонну“, сделать это будет очень трудно…»
Ровно в час Аксель вошел в кабинет Канариса и остановился у дверей, увидев сидевшего в кресле начальника генерального штаба генерал-полковника Гальдера.
— Идите, идите сюда, — пробасил Гальдер, показывая на свободное кресло напротив себя.
Аксель сел в низкое кресло, держа на задранных коленях папку.
— Значит, вы действовали в Мадриде? — спросил генерал. — Великолепная работа! Я бы на месте генералиссимуса Франко среди памятников, поставленных им самому себе, один воздвиг бы в честь вашей «пятой колонны». А? — Гальдер обернулся к Канарису и басовито рассмеялся, показав подозрительно белые зубы.
Канарис безразлично рассматривал свои короткопалые руки, лежавшие на столе.
— То, что мы применили в Испании, — продолжал Гальдер, — было тогда образцом тактической новинки. Девиз «Барбароссы» — тотальность. Однако наша священная обязанность — сделать все, чтобы не стали тотальными и наши потери. Вы долго жили в России? — спросил Гальдер, уставившись на Акселя водянистыми, светлыми глазами.
— Семь месяцев. — Внутреннее напряжение Акселя росло в ожидании развязки разговора.
— Немало, немало… — сказал генерал и, опустив тяжелые веки, замолчал.
В это время в радиоприемнике, приглушенно работавшем за спиной у Канариса, послышался фанфарный сигнал, предшествовавший передачам с Восточного фронта.
— Прибавьте, — попросил Гальдер.
Военный корреспондент говорил непосредственно из перевалочного лагеря для русских военнопленных…
— Я спросил у наших офицеров, сколько здесь русских, они не могли ответить, сказали: «Считайте сами…» — Голос замолчал, из приемника слышался ровный звук, будто кто-то непрерывно стонал на одной унылой ноте. Потом корреспондент с помощью переводчика брал интервью у пленных. Все они говорили, что война с Советским Союзом уже проиграна, и выражали радость, что остались живы и попали в культурный немецкий плен…
Гальдер приподнял руку, и Канарис убавил звук.
— Это те русские, которых вы знали в Ленинграде? — спросил генерал.
Аксель ответил не сразу.
— Мне кажется… наша пропаганда… не очень… — сказал он уклончиво, хотя хорошо знал, что при Гальдере можно сколько угодно ругать пропаганду.
— Э-э, оставим это, — поморщился Гальдер. — Наше дело — сама война.
— Но ведь это опасно и для нашего солдата… — более уверенно продолжал Аксель. Видя, что Гальдер ждет какого-то разъяснения, прибавил: — Я читал досье по Бресту — слишком много эмоций, непонимание обстановки и непомерное удивление, что русские не сразу капитулировали. Надо хотя бы немного знать характер противника.
— А вы знаете его характер? — прищурился Гальдер.
— Во всяком случае, я знаю, что в России давно романтизируется пограничная служба, что их пограничные войска должны драться особенно упорно.
Тяжелые веки Гальдера вздрогнули.
— Мы приближаемся к Москве и Ленинграду, обе цели грандиозны, — негромко сказал он. — О Ленинграде есть разные мнения. Фюрер сказал как-то, что землю, на которой стоит Ленинград, следует вернуть морю… Есть другое мнение — сохранить этот город как декорацию. Как декорацию, — многозначительно повторил Гальдер. — Я читал ваш меморандум. Сейчас вы ничего не хотели бы в нем изменить?
— Разве что нашел бы какие-нибудь более точные слова, — ответил Аксель.
— Этим вы займетесь, когда будете писать мемуары. А пока у меня к вам практический вопрос. Вы пишете, что очень трудно создать там «пятую колонну». Но не договариваете до конца — беретесь вы за эту затею или ее надо оставить. А? — Гальдер повернулся к Канарису.
— Мы занимаемся этим, — бесстрастно ответил Канарис. — Но нельзя нашу задачу рассматривать в отрыве от того, что делает армия. Вы же понимаете, что поднять город против самого себя можно только в атмосфере паники и страха. Именно в этот момент армия должна взломать двери города, как это было в Мадриде.
— Но когда взломаны двери, в дом входят посторонние люди… — сказал Гальдер и посмотрел на Канариса.
— Весь вопрос, сколько посторонних осталось лежать за порогом дома. Тотальные потери могут превратить победу в поражение, вы знаете это лучше меня… — спокойным, ровным голосом ответил Канарис.
Аксель затаив дыхание слушал их разговор, он прекрасно понимал, что именно сейчас решается его судьба.
— Я хочу одного — ясного представления о ваших возможностях, — раздельно и громко сказал Гальдер.
— В ближайшие два-три дня мы представим вам исчерпывающий документ… — ответил Канарис.
Когда Гальдер, тяжело поднявшись с кресла, ушел, Канарис долго молчал, разглядывая свои руки, щурил глаза. И наконец спросил:
— Все-таки трудно или невозможно?
— Трудно. Очень трудно, — негромко ответил Аксель. — На Мадрид похоже не будет.
Канарис встал и начал ходить вдоль стены, скрытой плотным занавесом, за которым висела огромная карта мира.
— Вам ясно стратегическое значение Ленинграда? — Адмирал остановился и взглянул вверх, туда, где на карте, за занавесом, был обозначен Ленинград.
— Да. И я читал записку фюреру генерал-фельдмаршала фон Лееба.
— Прекрасно… — Канарис снова мягко вышагивал по ковровой дорожке, вдоль стены. — Значит, вы понимаете, что означает для Германии не взять Ленинград. Не взять?! — вдруг громко спросил он и остановился. Высоко подняв голову и грозя пальцем, он повторил: — Не взять! Не!.. — И после выразительной паузы спросил: — Вы не хотели бы изменить вывод в своем меморандуме?
— Нет, — встал и вытянулся Аксель.
— Даже если бы вы знали, что на основании вашего вывода может быть отменен наш удар по Ленинграду?
— Ленинград будет взят общими усилиями — армия и мы. Как в Мадриде.
— На что же вы надеетесь? — спросил Канарис, шагая вдоль стены.
— На пророческое указание фюрера, однажды легкомысленно подвергнутое мною сомнению, — ответил Аксель, провожая взглядом шефа.
Канарис остановился и непонимающе, выжидательно смотрел на него.
— Государство в час больших потрясений слепнет и глохнет. Помните, как в Испании я попытался противопоставить этому опасность риска, а вы посоветовали мне поверить фюреру?
— Да, да, именно это… — словно про себя сказал Канарис. Он повернулся к стене и отдернул занавес. Взяв указку, адмирал издали нацелился на пятно, где крупными буквами было написано: «Петербург».