Лишь отдышавшись и приведя себя в порядок, Домокуров заинтересовался яркой раскраской бревна. Чередовались черные и белые косые полосы с красным кантом. На бревне по всей длине - массивные железные кольца. Нетрудно было догадаться, что это коновязь.
Казалось, мгновение - и послышится топот копыт, потом, на полном скаку, присев на задние ноги, замрет взмыленная лошадь. Ее подхватит под уздцы караульный солдат, отведет к коновязи, а всадник в запыленном мундире и кивере, выпрыгнув из седла, кинется с пакетом вверх по широкой лестнице в царские покои... И опять топот копыт, и опять - курьер за курьером, курьер за курьером... "Тридцать тысяч курьеров!" - пришло на ум Сергею, и он рассмеялся.
- Ты о чем это? - лениво спросил матрос.
- Да так... Просто вспомнилось, что Гоголь - гениальный писатель. Однако к делу: куда теперь? Или это все?
Матрос усмехнулся:
- Почему все? Теперь у нас с тобой по курсу Висячий царицын сад.
Сходил куда-то и привел почтенных лет человека, который недовольно позевывал - явно от прерванного сна. Одет он был вызывающе небрежно: дырявая безрукавка, из ботинок вываливаются портянки, но на голове фуражка с кокардой, повязанная башлыком: смотрите, мол, каким несчастным меня, чиновника, сделали большевики!
Ржаво проскрипела врезанная в полотно ворот калитка - и Домокуров с матросом очутились в слепящей темноте.
Застойный воздух. Пыль с древесным запахом - признак усердной и вольготной работы жука-точильщика.
Но вот в непроглядном мраке Сергей уловил какое-то мерцание. Вгляделся - и перед ним стали вырисовываться старинные экипажи с жирной, густой позолотой. Целые дома на колесах.
Домокуров и моряк пробирались где в рост, где ползком, обшаривая пол, стены, не оставляя без внимания ни одного экипажа, в каждом подозревая замаскированный броневик.
Напоследок остановились перед каретой-двуколкой. На черной лакированной поверхности ее еще переливался зеркальный блеск. А в боку - дыра с вывороченной белесой щепой...
В неумолчной воркотне смотрителя зазвучали скорбные ноты. Это была карета Александра Второго. Народоволец Игнатий Гриневицкий в 1881 году метнул в нее бомбу и казнил царя. Ценою собственной жизни.
Но вот кладбище экипажей позади...
- Ну? - ядовито спросил Домокуров. - Что скажешь теперь, моряк? Куда же девался броневик?
- А ты петухом не наскакивай, - сказал матрос. - Я ведь не утверждал, что он именно здесь, в достоверности. А догадку проверить не мешало. Иль не так?
Расстались невесело.
* * *
Возвратился Домокуров в музей. В зале, как всегда, посетители. Глядит у одного из них тетрадь в твердых корочках. "Забыл убрать", - подосадовал он на себя. В эту тетрадь он записывал беседы с ветеранами революции и различные факты из революционного прошлого Петрограда и страны. Все это он старался использовать в экспозициях.
Но тетрадь сама по себе еще не экспозиция, и Домокуров, извинившись перед любознательным посетителем, который перелистывал тетрадь, представился: "Сотрудник музея" и протянул руку за тетрадью.
Но посетитель руку отстранил, повернулся на голос - и Домокуров оказался перед крупным плечистым человеком. При взгляде на него Сергей невольно подумал: "Видать, не вывелись еще Ильи Муромцы, рождаются и нынче".
Богатырь, добродушно улыбнувшись, отдал тетрадь:
- Не дочитал я, тут про наш "Красный треугольник", может, расскажешь.
Присели. Богатыря заинтересовало прогремевшее на весь Питер событие перед революцией. Сам он на заводе только с двадцатого.
Сейчас в подвалах "Красного треугольника" хранятся запасы сырья, а тогда...
Ослизлый каменный пол, лежат как попало на соломе женщины. Некоторые из них еще стонут и корчатся. Толпятся родственники, кладут пятаки в провалы глаз и накрывают лица мертвых платками. Крики, плач, бессвязные причитания...
Но вот какой-то человек со строгим лицом коротко взмахивает руками. Еще раз взмахивает - это приказ, требование... Он затягивает молитву, и вот уже люди крестятся и нестройно поют хором: "Да будет воля твоя, да приидет царствие твое..." Но и в словах смирения перед богом звенят ноты отчаяния и протеста.
Строгий человек, не переставая коротко взмахивать руками, будто ловил мух, кивком головы показал на оттопыренный карман своего пальто. Его сразу поняли, потянули из кармана тоненькие желтые свечки, оставляя взамен медяки и серебрушки.
По всему подвалу замерцали пугливые, шарахающиеся от сквозняков огоньки. Но песнопение стало стройнее, крепче.
На полу возле бившейся в бреду матери сидел мальчишка. Красивые черные глаза, про которые она, бывало, смеясь, говорила сыну: "Это цыганские звезды", как-то странно оборачиваются белками. Это непонятно и страшно. Он дергает ее за распустившиеся волосы, а мать не слышит, даже не узнает его. И вдруг какая-то сила ударяет его в самое сердце, и с распростертыми руками он падает на тело матери, зарывается головой в черную гущу волос, и мерещится мальчонке, что это уже не волосы матери, а сомкнувшаяся над его маленькой жизнью беспросветная ночь...
- Вот ужасти... - вздохнул посетитель. - А как ты узнал про то, что в подвале?
- Да я же и есть тот мальчишка... - с трудом выговорил Сергей - не узнал своего голоса. Поспешил прочь.
Завод тогда принадлежал капиталистам и назывался "Товарищество российско-американской резиновой мануфактуры "Треугольник"". А для капиталистов - только бы прибыль. И пустили в цехах по столам для клейки галош неочищенный бензин: он ядовит, но зато подешевле. Начались обмороки, но администрация жалоб не приняла. Так отравилось около ста галошниц, большинство из них умерло.
Это произошло в 1915 году.
Сироту подобрали и определили в приют. Потом детский дом с советским флагом на фасаде, школа. А там рабфак и университет.
О своих неудачах в поисках броневика Домокуров помалкивал, но сколько же можно таиться? То и дело пропадал с работы - нарвался уже на замечание заведующего музеем товарища Чугунова. Сергей уважал начальника - дельный администратор, иного не скажешь. Но конечно, у каждого свои слабости. По паспорту Чугунов Феодосий Матвеевич, а требовал, чтобы говорили "Федос".
В музее посмеивались: "Не иначе как поклонник Дюма. В "Трех мушкетерах" - Атос, Портос... Ну, и Федос становится в строку..." А Чугунов, как оказалось, даже и не слыхал, что был такой знаменитый романист. Дело обстояло проще. Как-то невзначай Домокуров обмолвился, сказал "Феодосий". Чугунов обрезал: "Не делай из меня попа-поповича!"
Любил он называть себя ученым словом - атеист.
А деловые качества Чугунова проявились, например, в следующем. Заметил он, что в заброшенном Зимнем дворце, наряду с официальным Музеем Революции, подает признаки жизни как бы другой музей - нелегальный. Дворцовая челядь после залпа "Авроры" рассеялась, но когда дворец никого уже не интересовал, кое-кто из лакеев и камердинеров царской службы тайком возвратился во дворец и устроился там на жительство. Власти не обратили на это внимания - да и попробуй сыщи притаившегося человека, если во дворце тысяча комнат, да не пустых, а полностью обставленных.
Лакеи, камердинеры - это были люди с обиженными лицами. Ревниво оберегая свою форму - одежду с галунами, они высокомерно, как бы делая одолжение, принимали во дворце любопытных. Лакейская их душа не в силах была примириться с тем, что порог императорского дворца переступает простолюдин, дерзили посетителям, но двери перед ними не закрывали: жить-то надо, а каждый посетитель охотно раскошеливался.
В Аничковом дворце, где едва теплилась новая жизнь, бойко делал денежку личный слуга Александра III. Тот, будучи еще наследным принцем, обосновал во дворце свою резиденцию.
Пиры, торжественные приемы, но особенно любил будущий царь уединяться в библиотеке на третьем этаже. Он садился в кресло и, глядя через окно на Невский, трубил в трубу. Мелодия не всегда получалась, но труба подавала густые звуки, и это, видимо, удовлетворяло трубача.