Леонард испытал вновь родившееся чувство покоя. Раньше покой ассоциировался для него с идеей счастья, как будто это некое устойчивое состояние, в которое превращается счастье, если оно настоящее. Но теперь он понял, что покой не зависит ни от какого чувства. И этот глубокий покой, поселившийся в его душе, имел минорную тональность. Он был не благостный, но меланхоличный. Это было абсолютное приятие всего существующего, без всяких сиюминутных предпочтений. Груз усилий, направленных на достижение счастья, упал с его плеч.
Прежде чем приготовить завтрак, он вышел в свой заброшенный сад за домом, где последние недели раскачивались пустые кормушки, затянутые паутиной, испачканные птицами. Для дезинфекции Леонард промыл кормушки горячей водой и извлек из кухонного шкафчика упаковку семечек. Насыпал корм до краев и положил несколько комочков жира для крупных птиц, которым не удержаться на узеньких насестах. Потом в порыве щедрости насыпал еще семечек на землю возле кормушек, чтобы менее нахальным птичкам было чем поживиться. Стоя у раковины и наполняя водой чайник, он видел через заднее окно, как две синицы уже вовсю занялись делом.
С завтраком на подносе он направился в гостиную и по дороге взглянул на книжные полки, где горизонтально были сложены книги в бумажных обложках, недавно купленные, но так и не прочтенные. Вертикальное же расположение отводилось для книг прочитанных и понравившихся. Он нашел «Мельницу на Флоссе», которую приобрел несколько месяцев назад, но потом о ней напрочь забыл. Он знал, что читать роман будет трудно, имея в виду возможные напоминания о Шелли, которые там, возможно, найдутся.
Наверху он распахнул дверь в бывшую комнату своей матери и сел на кровать, как делал когда-то, составляя матери компанию за утренней чашкой чая. Комната была опрятной и без излишеств. Из нее уже выветрилась та особая свежесть, которую мать привносила в нее самим своим присутствием и ароматом духов. Вместо этого он почувствовал запах нетронутой повсеместной пыли. На тумбочке у кровати стояла фотография отца, которой мать каждый вечер перед сном касалась пальцами, передавая поцелуй. Леонард еще не разбирал ее вещи, но у него будет много времени, чтобы привести их в порядок и отдать на благотворительные нужды. Мамы действительно больше нет. Они не будут больше болтать о том о сем, не будут вместе заниматься домашними делами. Мысль, что «больше никогда», словно мелодия, проигранная в его сознании, зазвучала в унисон с той грустной внутренней гармонией, которая возникла при его пробуждении.
Одиночество Леонарда стало иным. Прежде это было паническое одиночество, отчаянно подталкивающее его разум к поискам того, за что можно зацепиться и таким образом убежать от себя. Он искал утешения, отвлекаясь на разное — на Голодного Пола, на книгу о римлянах и — больше всего — на Шелли. Теперь Леонард понял, как ему было страшно, с каким ужасом он смотрел на жизнь, готовую его проглотить. И все же он развернулся и взглянул на самого себя. Он просидел до полночи с книгой и в конце концов преодолел свои страхи, которые были не чем иным, как глубокой любовью к матери, хотя раньше он не был готов признать это чувство, чтобы не утонуть в своей скорби.
Леонард легонько погладил подушку и пошел вниз по лестнице, спускавшейся сверху вниз через пространство дома, который, так или иначе, был и в самом деле слишком велик для одного человека. В ближайшие месяцы ему придется принять какие-то решения, но пока спешки не было. Он сел на диван в гостиной, поставил рядом кофе в кружке с логотипом журнала «New Scientist» и открыл «Мельницу на Флоссе» с твердым намерением прочитать за выходные весь роман. Что и сделал.
Глава 23
Пасхальное воскресенье
В пасхальное воскресенье Грейс проснулась с какой-то глуповато-блаженной улыбкой на лице. Накануне Эндрю придумал для нее сюрприз, чтобы отметить последнюю совместную субботу перед свадьбой. Зная, что Грейс любит классическую музыку — вернее было бы сказать, что она любит отдельные хорошие отрывки из сочинений отдельных хороших композиторов, — он купил билеты на Андре Рьё, полагая, что платит за лучшее из лучшего. Услышав об этом, Грейс расхохоталась, но быстро принялась извиняться и сквозь хихиканье и поцелуи заверила его, что это очень мило с его стороны и что она просит прощения за свой музыкальный снобизм, хотя отказываться от своего снобизма вовсе не собиралась. Эндрю, который не очень-то разбирался в музыке, слегка огорчился, что так плохо знает вкусы своей без пяти минут жены, но во время концерта несколько раз толкал ее локтем, когда видел, что музыка ей все-таки нравится.