— Тащите его наверх по лестнице, там спросите, куда дальше — вяло махнул я рукой, и, пошатнувшись, побрел к Светке. Опустившись рядом с ней на колени, я осторожно отвел ее руки от живота, и увидел на белом халате два уже знакомых мне пунктирных разреза с ореолом крови вокруг каждого. Расстегнув пуговицы, я обнажил уже слегка загоревший живот, ожидая увидеть глубокие раны, однако удивленно наморщил лоб, а затем губы мои непроизвольно расплылись в улыбке. Говорят, раньше медальоны и табакерки порой спасали жизнь особо везучим дуэлянтам. Табак Бояринова не нюхала, медальонов, по крайне мере, в области живота не носила, зато она сделала себе замечательный пирсинг — вставила в пупок кольцо из хирургической стали. В центре блестящего колечка зияла неглубокая ранка. Вторая, чуть поглубже, располагалась выше, однако и без зондового исследования было видно, что лезвие так и не пробило переднюю брюшную стенку. Только чем же он, гад, бьет, то есть бил, вилкой для барбекю, что ли? А, все равно, главное, что цела.
Светка взахлеб, давясь словами и рыдая, повторяла, что ее заставили, а я тут вовсе не причем.
Я подошел к командиру спецназовцев.
— Мне надо наверх — вашему солдату нужна помощь, да и ее — я кивнул в сторону Светки — тоже надо оперировать.
Про операцию я, конечно, слегка сжульничал, два — три шва, которые надо было положить моей медсестре, при всем желании тянули лишь на первичную хирургическую обработку. Но так она хоть переночует в нормальных условиях, с мыслями соберется, а так, начнут ее прессовать по полной программе, наболтает, будет потом расхлебывать.
Склонив голову к плечу, начальник элитного отряда поразмышлял лишь несколько секунд. Привыкший с ходу принимать решения он и сейчас моментально прикинул все варианты, в том числе, наверняка, и подразумевавший мое бегство с места преступления. Но, по–видимому, просчитав все: жизнь раненого бойца, слова свидетеля, мое поведение, и какие–то другие факторы, принял какое–то решение, и стянул с головы маску — на меня глянуло широкоскулое лицо. На лбу виднелись пятна белесоватой кожи, — такие бывают после ожогов кислотой, — кто–то, видать, метил ему в глаза, да не рассчитал — два льдисто серо–голубых бриллианта цепко взблескивали из глубоких глазниц. Учитывая, что скорость реакции у стоявшего передо мной человека, мало чем отличается от тигриной, а кислоту в глаза плещут редко с расстояния, превышающего метр, можно было лишь посочувствовать тому, кто на это решился. Стянув зубами перчатку без пальцев, он протянул мне руку, шириной с книгу «Диагностический справочник терапевта».
— Капитан Вербицкий, — по плотности кожа руки капитана практически не отличалась от ледеринового переплета вышеупомянутого справочника. — Какая нужна помощь?
— Анестезиолог Андросов — отрекомендовался я. — Девушку надо наверх поднять.
Капитан кивнул, и, отстранив меня, как пушинку поднял Светлану с пола. Безо всяких усилий он понес ее вслед за мной. По–моему, он мог нести Бояринову на одной руке, а второй поливать врагов из автомата. И отдача бы его не замучила. Остаток той ночи в моей памяти отложился смутно. Сыграли свою роль стресс и сотрясение мозга, уложившие меня потом на неделю в больничную койку в одну палату к злорадно хихикающему Сереге. Помню, как успокаивали больных, которых разбудила пальба и топот здоровенных мужиков в камуфляже и черных масках. Тех, кто решил, что на больницу напали террористы, мне совершенно не в чем винить. Потом еще была операция по сшиванию сонной артерии, к счастью, не перерубленной начисто, клинок лишь надсек ее с одной стороны. Хоть парень и потерял много крови, ее, по–видимому, в нем было на двоих — давление он держал, как и полагается бойцу спецназа — стойко. И хоть капитан, еще с одним омоновцем, с той же группой крови, что и у раненного, его звали, кстати говоря, вовсе не Бурый, а Валентин Сергеевич Бубликов предлагали свои услуги, мы обошлись своими запасами. Наркоз протекал спокойно, так что я вышел из операционной на свежий воздух — голова моя гудела, как колокол на пасхальную ночь, и увидел капитана, увлеченно рассматривавшем что–то на пару с местным ментом.
— Вот это да! — В голосе майора слышались одновременно и зависть, и восхищение — примерно так же, как мы когда–то, будучи пацанами, оценивали первый в нашем дворе японский двухкассетник, счастливым обладателем которого был мой одноклассник с симптоматическим прозвищем «Куркульчик».
— «Дабл Шэдоу» — в голосе майора слышалось неприкрытое сожаление, о том, что данную вещь надо отдать следственным органам, а не заныкать, в качестве трофея. Я рассмотрел, наконец, что он держит в руке, нож какой–то странной формы. Налюбовавшись, он передал кинжал милиционеру, и я смог ближе рассмотреть оружие, которое убило Винта, и чудом не выпотрошило Светку, а заодно и меня. Довольно широкий обоюдоострый клинок, разделяла полоса, так что, собственно, на рукоятке находилось два лезвия, и за один удар наносилось две раны, в два раза больше повреждалось сосудов, в два раза больше протыкалось дырок в кишечнике. Рукоятку кинжала увенчивал стальной шарик — я сразу вспомнил аккуратную круглую вмятину на черепе бедолаги Винта. Вообще, весь облик ножа свидетельствовал о том, что создали его с единственной целью — кромсать человеческое тело. Любой другой нож, все же мог бы считаться орудием и «мирного» использования. Это же был нож — хищник, предназначенный убивать, и по хищнически же он был красив — как военный самолет, или эсминец, или куница, или леопард. Я кстати, именно поэтому считаю, что правы те палеонтологи, которые считают, тираннозавра не хищником, а падальщиком — ну не может быть чистым хищником пузатая хвостатая туша с уродливой громадной башкой и крохотными передними лапками. Так, гиена — переросток…