А вот и Маняша — легка на помине, а с нею, конечно, Варенька. На него пахнуло ароматом духов, весенней свежестью.
— Саша, ты что, забыл? Мы едем в театр!
— В театр? Да, да… Правда, забыл. Простите.
— Сегодня «Пожарского» дают.
— Пожарского? Забыл. Я сейчас…
Саша наскоро переоделся: белый жилет, высокий белый галстук, фрак по моде.
— Готов!
Варенька вспыхнула. Она всегда преображалась, когда видела Сашу. Девушка и впрямь хороша. Волосы русые, густые, брови тонкие, дугой, глаза живые, смеющиеся, умные. Она певунья и мастерица — нарядная шляпа-капот из синего атласа ею самой отделана. Тут они с Маняшей друг перед другом стараются.
Саша, стесняясь, что на них с Варенькой могут смотреть как на жениха и невесту, говорит чересчур громко:
— Едем…
Морозный воздух, скрип полозьев по снегу. Маняша и Варя рядом. Он словно проснулся: есть ведь иная жизнь — не только картины, да образа, да Киль. Есть и театр.
Что ни говори, обладает театр магической силой, наполняет сердце праздничным трепетом, ожиданием чего-то необыкновенного.
— Сюда, сюда, — показывает капельдинер. Внизу шелестит партер, вверху гудит галерка… В тусклом свете масляных ламп мерцает позолота отделки ярусов, искрятся эполеты гвардейских офицеров, заполнивших кресла, в ложах бросаются в глаза пышные платья дам… В партере темнеют фраки сановников.
Вспыхнули вдруг нетерпеливые аплодисменты, колыхнулся занавес, кто-то за ним пробежал… И вот, в вышине, над всеми пятью ярусами зала, в самом центре потолка вдруг открылось отверстие и оттуда, заливая колеблющимся светом многочисленных свечей весь огромный зал — все ярусы и ложи, — опустилась зажженная люстра. Зал засиял новыми красками: пышные туалеты дам, мундиры, ордена, кавалерии — все обозначилось четко и ярко.
Только опустилась люстра, дрогнул и пошел вверх тяжелый бархатный занавес. Спектакль начался… Вот оно — ожидаемое чудо!.. Открылась сцена — и Саша уже на ней всем своим существом, среди русских воинов, потрясающих щитами, рядом с князем Пожарским. Как он строг и величав — его играет Василий Каратыгин{16}… И сколь мерзок атаман Заруцкий, изменивший Пожарскому. Заруцкий захватил в плен и хочет казнить жену князя Ольгу и малолетнего сына Георгия… Ольгу играет знаменитая Сашенька Колосова. Зал замирает, когда звучит ее гневный голос:
Голос у Ольги срывается на высокой ноте, в зале слышится всхлипывание, кашель… До чего хороша Колосова!
Завсхлипывала и Варенька, прислонившись к Сашиному плечу. Саша отстранился немного. Маняша почти не смотрит на сцену, изучает ложи. Недавно она видела в театре поэта Пушкина. Надеется, что, может быть, и сегодня увидит.
Аплодируя, Саша нечаянно задел руку Вареньки. Она улыбнулась: «Как славно!» Он вдруг увидел, что Варенька похожа на Колосову, и это ему было приятно. Он внезапно подумал: «Не хочу никакой Италии! Хочу быть с Варей!»
Когда после театра они подъехали к Академии, на пороге их встретил Андрей Иванович, в шинели, накинутой на плечи, с непокрытой головой.
— Александр! — сказал он дрожащим голосом. — Сынок!
— Да, батюшка? — Саша с испугом уставился на отца.
— Посыльный приходил из Общества. Тебе собираться в дорогу…
— Правда ли? — Саша бросился к отцу.
Варенька ахнула…
Среди боевого огня и густого дыма взрывов мчался впереди войска полководец. Вдруг на всем лету осел на задние ноги пораженный картечью красавец скакун. В то же мгновение смертельно раненный генерал, теряя сознание от боли, поднялся в стременах и, вытянув руку, указал солдатам путь вперед.
Вот мгновение, подлинно достойное исторической картины. Так задумал Андрей Иванович изобразить смерть генерала Кульнева{17} — героя 1812 года.
Давно уж начата картина. Андрей Иванович даже выставлял ее в Академии. Но только теперь, после отъезда Александра, пришла пора отделать ее окончательно. Сегодня, после службы, он вновь поспешил к ней. Приготовил новые кисти и только смешал краски, чтобы тени проложить на лице умирающего генерала, как услышал за стеной мастерской цокот копыт идущего трусцой эскадрона конногвардейцев.
После того дня, когда возле Академии сверкали страшные сабли, прошло пять лет. Петербург давно успокоился, умолкли разговоры и даже слухи о бунтовщиках, высланных в Сибирь. Все улеглось, утвердилось, потекло своим привычным руслом. В Петербурге, во всей России и в доме Андрея Ивановича. А если и вспомнится что, как сейчас Андрею Ивановичу, то нечаянно и ненадолго. Просто на дворе такой же декабрьский вечер и под окнами вновь цокот копыт.