— Спокойной ночи, мальчик… Солдат Живун дружен ли с тобой?
— Дружен! — засмеялся Сережа. Он быстро взбежал по скрипучей лестнице на антресоли, где один спал в комнате Александра, хотя раньше, бывало, боялся и на минуту остаться в одиночестве.
Солдат Живун — это была выдумка Андрея Ивановича, а впрочем, такая ли выдумка? Сколько помнил он себя, с тех пор как его — сына неизвестных родителей — шестилетним мальчиком привезли в Академию из Московского воспитательного дома, он был во власти этого, как его называл, Солдата Живуна; еще рассвет не занимался, а Солдат Живун уже подталкивал его: «Вставай!», «Работай!», «Это сделай!», «Другое успей!». Солдат Живун в труде видел смысл жизни. Андрей Иванович с ним был согласен и, сколько мог, внушал это детям.
За Александра Андрей Иванович спокоен. Александр — труженик, с ним Солдат Живун давно дружен. Никогда не видели Александра праздным, никогда — в лени. Теперь вот и Сережа подружился с волшебным Солдатом Живуном, который не позволяет человеку погрязнуть в безделии, позабыть о главном его назначении.
Андрей Иванович после ужина перешел в кресло у камина. Что ни говори, годы брали свое. Нет уж прежней прыти. Теперь он любил посидеть в тепле, бездумно смотреть на огонь, вспоминать прошлое. Болонка Жулька прыгнула к нему на колени, он почесал у нее за ушами…
Сладкое полузабытье окутало скоро Андрея Ивановича. И отчего-то привиделось ему, — он улыбнулся, потому что это было не в первый раз, — венчание с Екатериной Ивановной, как старец-священник, важно переступавший в золотой ризе, благословлял, осторожно касаясь сложенными перстами их лиц. Почудился и его благозвучный голос, желавший молодым, чтобы видели они сыны сынов своих… Возникло перед Андреем Ивановичем светящееся в золотом венце юное лицо Екатерины Ивановны. Какой изумленной, испуганной радостью вспыхивали ее глаза, когда она встречалась взглядом с ним.
Вместе — еще раньше договорились об этом — задули они свечи, чтобы жить в согласии и умереть вместе. Но, конечно, перед этим увидеть сынов своих сыновей…
Видение это растрогало Андрея Ивановича, он, улыбаясь, стал припоминать подробности того счастливого дня.
Шаферами на его свадьбе были академические приятели Алексей Егоров и Василий Шебуев. Втроем они отлично закончили обучение, но теперь и Шебуеву, и Егорову была открыта дорога в Италию, а ему этой дороги не было. Женатых Академия в чужие края не посылала. Он, получивший первое место на экзамене, был оставлен в Академии и должен был помогать своему учителю Григорию Ивановичу Угрюмову.
Григорий Иванович тоже присутствовал в церкви. Он не умел быть хмурым, его широкое добродушное лицо постоянно излучало веселость. Но по молчанию Андрей Иванович все же понял — учитель недоволен им, недоволен поворотом его судьбы. Это уж потом, много позже, Екатерина Ивановна рассказала, что Григорий Иванович приезжал к ней накануне свадьбы и отговаривал ее:
— Как же вы, мадмуазель Катерина Ивановна, не понимаете, что губите карьеру Андрюши? Он будущий Рафаэль наш, ему совершенствоваться за границей надобно.
Екатерина Ивановна достойно отвечала:
— Я выхожу замуж не за будущего Рафаэля, а за человека, которого люблю.
Невеселы были на свадьбе и шаферы, и они жалели Андрея Ивановича, что он в двадцать лет загубил карьеру. В этом никто не сомневался. Никто, кроме самого Андрея Ивановича. Он верил в себя: не зря же отличили его первой золотой медалью, одного из пятидесяти, закончивших Академию, окрыляла его и любовь Екатерины Ивановны. С нею он многое совершит. Нет, маленький толстощекий Егоров и угловатый Шебуев просто завидуют ему!
Андрей Иванович опять улыбнулся, будто только сейчас все это было. Он — в новом академическом мундире, со шпагой, которая была непривычна ему, и потому он постоянно держал руку на эфесе, новоиспеченный дворянин, — успешное окончание Академии принесло ему дворянство — разве он был не под стать Екатерине Ивановне?
В гостиную вошла Арина.
— Андрей Иванович, посыльный от господина президента, — сказала она, подавая конверт.
— Письмо?
С Алексеем Николаевичем Олениным он виделся нынче, и тот ни словом, ни полусловом не обмолвился: какая у него надобность к Андрею Ивановичу?
Он надорвал конверт осторожно, извлек письмо: «Милостивый государь Андрей Иванович, прошу явиться поутру выслушать высочайшее повеление. Оленин». Андрея Ивановича слова эти в жар бросили. Что за надобность до него царю Николаю Павловичу? Что он хочет повелеть художнику?.. Если доброе что, Оленин днем бы сказал… Что же это делается на свете, господи? Всероссийскому императору стал интересен скромный профессор живописи Иванов. Гм-гм. Да уж не внутри ли Академии родилось это высочайшее повеление? Царю-то не все ли одно: есть на свете такой художник или нет?