— Не сидели вы, Александр Андреевич, здесь сложа руки. Славно поработали, — крепко обнял Александра Иордан.
Пришел Киль — инспектор русских художников в Риме, — и его желание сбылось: он теперь живет в Италии. Бруни нарисовал для него фигуры, а он мундиры раскрашивает… Киль пожал руку каждому художнику, довольный, что его принимают подобострастно.
— Теперь что? — спросил Киль Александра. — Теперь вы поедете в Петербург?
— Я думаю пока отправить в Петербург картину… Может быть, мне позволят здесь работать новую, — с надеждой сказал Александр.
— Вот как? — удивленно вскинул брови Киль.
Не мог Александр открыться Килю, что будет беда, будет несчастье, если его теперь вызовут в Петербург…
— Александр Андреевич! — окликнул Александра Кваснин. И он на выставке. Все тот же щеголь в белом фраке с тростью, он возмужал, набрался важности. Служит при посланнике чиновником особых поручений. Отец — миллионщик — оставил его в Риме одного. Кваснин неукоснительно исполнял волю отца: покупал картины знаменитых мастеров, скульптуру, мрамор, археологические редкости.
— Разумеется, продадите? — спросил он.
Александр развел руками:
— Картина принадлежит Обществу поощрения художников, драгоценный Павел Иванович, пенсионером которого я являюсь.
— Стало быть, нет?
— Очень сожалею…
— Может быть, «Аполлона с друзьями»?
Кваснин на «Аполлона» не раз замахивался. Александр взял его под руку.
— Мы уже беседовали об этом, Павел Иванович. Картина неоконченная…
— Куплю неоконченную.
— Итальянцев, итальянцев покупайте…
Кваснина не раздосадовал отказ, он ушел, беспечно покручивая тросточку, уверенный, что своего добьется.
Так уж устроен человек, всегда он верит в благополучный для себя исход. Верил и Александр: не может быть, чтобы Общество поощрения художников оставило его на полпути, он должен написать свою большую картину. «Магдалина» — это всего лишь сени к зданию его храма…
Скоро пришел долгожданный пакет из Петербурга с неожиданной надписью на нем — «академику Иванову». Александр понял, что сбылось его желание… В письме, подписанном председателем Общества графом Мусиным-Пушкиным и секретарем Григоровичем, было сказано, что Общество вполне удовлетворено картиной «Явление Христа Марии Магдалине после воскресения» и преподнесло ее государю императору.
Но самое главное! Общество продлило ему пребывание в Италии еще на два года! Вот за что надо в ноги поклониться графу Мусину-Пушкину и Григоровичу…
В этом же пакете важная бумага из Академии художеств, которая признала Александра Иванова своим действительным членом. И еще восторженное батюшкино письмо. Он первым увидел картину, когда ее развернули. Для него это самая дорогая минута в жизни. Теперь все узнают, что Ивановы — настоящие художники…
Неужели у него есть еще два года? — Александр не верил своему счастью. Теперь — за работу!
Анна подсказала Александру: неподалеку от пьяцца дель Пополо, в тихом переулке Вантаджо, пустует мастерская, какую он ищет. Большая, с высокими окнами. Он сбегал, посмотрел: студия пришлась по душе. Но три дня еще не решался снимать. Снимешь — и все пути для отступления отрезаны. Надо будет приниматься за большую картину. А страшновато. Но была — не была… Снял.
По дороге домой, на пьяцца дель Пополо неожиданно встретил Александра Ивановича Тургенева, милого, нестареющего непоседу. Опять он путешествует, опять в Ватиканском архиве копается. Хоть не коротко знакомы, обнялись, и первые слова их были о Рожалине:
— Вот участь… Холера скосила его в тот же день, как прибыл в Петербург.
— До сих пор не могу поверить!
— И ведь еще какая печаль: все, что он писал здесь, в Италии, желая способствовать нравственному совершенствованию общества, — все сгорело на таможне. Говорят, от неаккуратности истопника вспыхнул пожар.
Для Александра это тяжелая новость. Четыре года неустанного добросовестного труда на благо России. И вот — нет ничего…
— Ранняя, воистину безвременная утрата, — сказал Тургенев. — Мне, дорогой Иванов, выпало пережить подобное. Мой брат Андрей{42} умер юношей. Он был талантливым поэтом… Сколько он мог бы совершить! Как он хотел служить отечеству… Я вам его стихи прочитаю.
Он помолчал, вспоминая, и стал читать неожиданно высоким голосом: