Еще надо было не упустить — беспокойный Андрей Иванович в каждом письме настаивал на этом — обозначить в картине строения города, чтобы не возникло вопроса, как могли оказаться в пустыне старцы?..
Александр искоса взглянул на чистый загрунтованный холст, едва охватив его взглядом, и вдруг почувствовал себя рядом с ним пигмеем. Размеры холста — десять аршин в длину, восемь в высоту — смутили. Будет ли картина столь значительна, сколь значительны размеры холста? Не отказаться ли в самом начале от этой нелегкой работы?
«Нет, нет, — отогнал он сомнение, — нет для художника задачи благороднее служения добру», — потом опустился на колени перед родительской иконой и стал горячо молиться, прося у бога сил и терпения. Силы ему были нужны большие. И терпение — большое. Потому что сомнения и неуверенность будут терзать его постоянно, ведь ему нужно найти для картины самые выразительные образы. Он прежде всего себя должен убедить, что они заключают в себе самое характерное…
С рассветом он принялся за работу.
Александр довольно быстро подмалевал холст, но потом начались подлинные муки, он терял дни, и недели, и месяцы на каждой детали, на каждой складке одежды, на каждом листочке древесном, желая отделать их с тщательностью Рафаэля. У него набралась гора этюдов.
Как правило, нелегко найти нужное. Вот уже шестой натурщик предстает в позе Иоанна Крестителя, а удовлетвориться ими нельзя, потому что ни в одном нет того огня, который должен нести в себе пророк. Александр по крупицам собирал его образ. В одном натурщике заинтересует его выражение глаз, в другом — само лицо. В третьем — осанка. Соединить эти черты в одном образе долго не удается. Хоть кричи от отчаяния.
Он еще раньше заказал небольшой холст, и прежде чем начать какую-либо фигуру на большом полотне, писал ее на малом, согласовывая пропорции, детали фигур, аксессуары.
Да это пустяк: на малом ли, на большом ли холсте выписать фигуру, когда она решена, но в том-то и беда, что решить не просто.
Забежал как-то Кваснин, удивился:
— Шесть опытов головы одного пророка? Какая из них лучше? Да не все ли равно?
После него Иордан был. Остановился перед холстом, руки к небу воздел:
— Александр Андреевич, вы в уме ли? Ну удивили, ну, не ожидал! Да разве этакую махину в два года кончить? Бруни пятнадцать лет своего «Медного змия» работает… Ведь с голоду помрете!
Вот это-то и главное было. Срок, отпущенный Обществом на новую картину, почти истек. Деньги пенсионные ушли на студию и натурщиков. Как и что будет дальше, Александр не представлял. Теплилась зыбкая надежда, что не оставят же его на полдороге, помогут, но кто, как? Голова кругом шла от этих мыслей.
Иордан и Кваснин разнесли слух о картине Александра. Скоро потянулись к нему художники. Пришел Камуччини. Он с иронической усмешкой осмотрел эскизы, холст, сказал:
— На этот раз не ошибусь. Художник-варвар никогда не поднимется до высот искусства Италии.
Александр теперь уже хорошо научился итальянскому, он понял иронию — и не обиделся. Поддакнул даже, выпроваживая маститого старика, чтобы не мешал работать:
— Вы правы, маэстро Камуччини. Художник-варвар никогда не станет итальянцем…
Кроме художников, Кваснин приводил к нему толпы скучающих русских вояжеров, представляя этих богатых путешественников цветом России. Они ужасно утомляли, тяготили Александра. Но избавиться от них не было возможности. Александр становился римской достопримечательностью.
Но вот нагрянул в студию полковник Киль: усы вразлет, щеки алы от гнева, подбородок вперед — раскричался:
— Как вы смеете допустить такой беспорядок? Мало ли что?
Он сам принялся расталкивать по углам исчерченные картоны, которые валялись на полу, задергивать занавеску, прикрывая кушетку, на которой Александр спал, когда оставался в студии на ночь.
— Чтобы через час снять борода, чтобы мундир, белый жилет. Мало ли что! Наследник-цесаревич в Риме. В конце дня будет к вам!
Александра пот прошиб. «Вот беда! Неужели? Зачем?» — едва успел он подумать и помчался на квартиру сбрить бороду и переодеться.
Что делать? Росла борода — горя не знала, этакий густой оклад был. И вот — нет ничего. Александр опомнился, когда увидел в зеркале лицо своего батюшки с ямочкой на подбородке, только был батюшка его еще очень молодым.
— А ведь это я! — удивился Александр.
У студии Киль ждал его с нетерпением. Едва Александр вошел, послышался стук карет. Киль, мелькнув фалдами фрака, бросился к двери. И тотчас наполнилась студия толпой разряженных вельмож с бакенбардами и усами, в лентах и звездах, в лакированных сапогах и белых рейтузах, с лорнетами у глаз, с любезными улыбками на устах. Казалось, конца им не будет.