— Поверьте мне, я весь Рим перерыл, я Рафаэля и Леонардо желал найти в нашем времени. Ведь некого, вовсе некого противопоставить торгашеству. Но вот же кто существует на Руси — Александр Иванов. Какая отрада, право! Я хочу с вами быть, не закрывайтесь от меня. Вижу, для вас искусство не забава, а серьезное дело. Вы правы, искусство, если вдуматься, мир может изменить, совершить нравственный переворот в обществе…
«Господи! Да это словно второй Рожалин», — изумился Александр, слушая гостя. С Рожалиным было переговорено о призвании художника, о цели искусства немало. Но как хорошо, что и Гоголь думает то же.
Гоголь рассматривал картину и продолжал говорить о назначении искусства и художника, о совершенном человеке, о картине. Упомянул Пушкина, великих художников, которые потому и стали великими, что их отношение к искусству было свято.
— Ей-богу, замысел ваш — вровень с Римом. Всякому человеку нужна вера в добро, но не все верят, что оно возможно. А вы убеждаете всех — возможно! У вас каждое лицо в картине должно быть — характер.
— Да ведь я так и мыслю! — воскликнул Александр. — Это вот и держит мою работу: чтобы каждое лицо в картине заключало в себе характер.
Гоголь перебил его:
— Характер, душа человека — вот предмет исследования художника. И сколь глубже раскрывается это познание, если начать дело с собственной души… если, помышляя о совершенствовании других людей, начать с собственного совершенствования.
Александру слышать подобное внове, но ему сразу захотелось поверить Гоголю: именно так и должен поступить художник — начать дело с собственного совершенствования. Помнится, об этом они еще с Петей Измайловым помышляли. Александр улыбнулся: он — идеал совершенного человека… В изнуряющей работе ему не до себя. Солдат Живун держит его крепенько. Но можно и о своем совершенствовании подумать.
Гоголь удивил и обрадовал Александра. Он в подмалевке, в контурах фигур, в набросках постиг картину, понял ее так, как думал о ней сам Александр. Такой человек ему дороже всего!..
Кваснин, все время молчавший, сказал вдруг:
— Сейчас весь Рим обедает.
— И впрямь. Пойдем и мы обедать, — подхватил Гоголь. — Идете с нами, Александр Андреевич?
Александр только на мгновение представил, что Гоголь уйдет, и сейчас же накинул плащ.
— Я с вами, с вами!
На него напала отчаянная веселость. Он не удержался, обошел вокруг Гоголя, лукаво скашивая глаза на него — они были одного роста, — припевая с чувством:
— «Ой у лузи та й пры берези».
Гоголь подхватил песню, тоже стараясь обойти вокруг Александра, скашивая глаза на него:
— «Червона калына…»
Песня была о грустном, а в их глазах, улыбках светилась радость. Они сразу же пришлись друг другу по душе.
В кафе Лепре официант, чтобы уберечь роспись, прикрепил к потолку бумажную сетку. Мухи садились на сетку, не касаясь потолка… Эта хитрость привела Гоголя в восторг.
— Итальянцы — великая нация, достойная лучшей участи!
И опять Рожалин вспомнился Александру, он тоже лучшей участи желал Италии, верил, что ее история впереди.
Гоголю словно смешинка в рот попала: он, дурачась, вытаскивал специальным крючком из их домиков жареных улиток, рассматривал на свет кусочки щупалец молодого осьминога в ризотто — рисе, залитом белым соусом.
— А вот я ел, — говорил он, — в Петербурге у Нарвских ворот только что выловленную рыбу с такой длинной шеей, что, кажется, у нее все тело была шея. Я как утром принялся есть, только к вечеру окончил. Это видел будочник, он, должно быть, и сейчас там стоит, можно съездить спросить, он подтвердит, если не верите.
— Верим! — смеялись Александр и Кваснин.
После обеда Кваснин их оставил, у него неотложные дела в посольстве, а Гоголь и Александр отправились бродить по Риму. Неизвестно, кто из них кому показывал Рим. Гоголь знал Рим превосходно.
Они погуляли по пьяцца дель Пополо, любуясь фонтанами, прокатились по Корсо, потом поднялись, заговорившись, по незнакомой улице и пришли к стенам монастыря святого Панкрацио. Здесь находились катакомбы, в которых ни тот, ни другой не бывал.
— Вот это забрались!
Они посмотрели удивленно друг на друга и направились в катакомбы, чувствуя, как навстречу веет холодом.
Наверное, не надо было спускаться сюда. Радужное, веселое, оживленное состояние, в котором они находились, с каждой ступенькой само собой исчезало. Вместе с холодом, мраком на них пахнуло безысходной печалью.