Александр, тоже обсыпанный мукой, пробирался через толпу. Ему до зарезу нужен Гоголь, который направился теперь в палаццо Поли княгини Волконской. Но попробуй попади к ней, если ряженые запрудили улицу и чуть ли не оседлали коней повелителя вод Нептуна в фонтане Треви, который примыкает к палаццо Поли.
Все-таки добрался, перед входом отряхнул плащ… И у княгини в зале тоже яркий свет, разноцветные наряды. Тут русское общество празднует итальянский праздник. Княгиня не в первый раз в такие дни приглашает музыкантов дать концерт.
Александр отчего-то прежде всего поискал не Гоголя среди публики, а Александра Ивановича Тургенева, которого некогда встречал здесь… Вспомнился ему сейчас вопрос Александра Ивановича: «Подвигнули?..»
Скользя по вощеному полу атласными туфлями, шелестя шелком платий, кружевами, группировались возле княгини Зинаиды Александровны незнакомые дамы. Александр поклонился княгине и примостился в уголке залы, высматривая Гоголя.
Неподалеку увидел он Бруни с красавицей женой. У Бруни коротко острижены отливающие синевой черные волосы, в вырезе жилета черепаховый лорнет на тонкой золотой цепочке. Бруни закончил наконец своего грандиозного «Медного змия» и теперь уезжал в Россию. Александр жалел, что труд, столь великий и сопряженный с большими издержками, не заключал в себе ничего, кроме размаха кисти{49}.
За четой Бруни прошла свита русского посланника при Ватикане, в свите улыбающийся Кваснин заметнее всех. Рядом с чиновниками появилась большая группа художников — пенсионеров Академии художеств, одетых по случаю выхода в общество во фраки. Некоторые в карнавальных масках.
Александр узнал Айвазовского{50}, Моллера, хотя тот облачился в халат и чалму факира, увидел молодого скульптора Николая Пименова{51}, сына Степана Степановича Пименова, уволенного вместе с Андреем Ивановичем по воле государя. Как время летит. Ведь когда Александр отправился в чужие края, Пименов только был принят в Академию. А теперь вот и он в Риме. И какой хороший скульптор! Это его работу «Юноша, играющий в бабки» приветствовал стихами сам Пушкин{52}.
Десять лет прошло с той поры, как Александр оставил Петербург, дом батюшки. Теперь уже и брат Сергей скоро окончит Академию… А картина, как заколдованная, ни с места.
Он вдруг почувствовал: кто-то на него смотрит, повернулся и увидел красивую даму с двумя девочками-подростками в пышных вечерних платьях. Та, что постарше, голубоглазая, белокурая, с жемчужной ниткой в волосах, удивленно разглядывала его. Встретив взгляд Александра, смутилась, отвернулась.
— Кто это? — спросил ом у подошедшего Иордана.
— И вы обратили внимание? Ее сиятельство графиня Апраксина с дочерьми. Правда, прекрасная группа?
Александру захотелось, чтобы эта беленькая девочка посмотрела на него еще раз. Он стал оглаживать бороду, снял свои синие очки. Но сейчас же позабыл и о девочке, и о бороде: в дверях мелькнул Гоголь. Александр поспешил к нему.
— Николай Васильевич! Я вас высматриваю. Мочи нет — совет нужен.
— А я намереваюсь удрать отсюда. Бежим вместе? — позвал Гоголь. — Просят читать «Ревизора», а сегодня читать — пустое дело. Публика легко настроена.
И опять были улицы, запруженные народом, опять звучали мандолины, веселые песни и смех, сыпались мучные шарики, цветы, искры фейерверка. Ряженые гасили друг у друга свечи, зажигали новые. Тут, в одном бесконечном хороводе, смешались юноши и старики, нищие и богачи.
— Все забыто ради праздника, — заметил Гоголь.
Войдя в студию, он дождался, когда Александр зажжет свечи, потом огляделся и сказал:
— Мы уже более трех лет знакомы, Александр Андреевич, а я всякий раз вхожу к вам с волнением{53}. Все в мире тлен и суета сует. Творчество вечно. Оно спасает человека от всех невзгод… Давно я у вас не был, виноватым чувствую себя. Подвинулась ли картина?
Свечи горели ярко, однако Александр не отодвинул драпировку, скрывавшую большую картину, как того ожидал Гоголь, а порылся в углу среди картонов и вынес этюд головы одноглазого старца.
— Кто это? — спросил Гоголь.
— Одна из фигур для первого плана картины — слуга богатого господина, вернее, не слуга, а раб, именно раб, для которого слова Иоанна Крестителя — счастье.
Гоголь взял картон, долго рассматривал этюд, держа его на вытянутой руке. Наконец, сказал:
— Мы все рабы… Быть рабом телесно — это, может, и не высшая мука. Знаю я вас преотлично, Александр Андреевич, потому скажу без обиняков: вы и без меня не удовлетворитесь этой фигурой. Не характерна она.