— Александр Андреевич, а теперь покажите вашу картину! — раздался вдруг голос. Александр поднял глаза. Перед ним был Каратыгин.
— Это невозможно!.. — сказал он машинально и стал лихорадочно искать причину, почему невозможно. — Уже сумерки спускаются!
— Не беда! — вмешался Ставассер. — По дороге скупим все свечи. Коля! — крикнул он Рамазанову. — Вели кареты подавать, едем к Александру Андреевичу!
Шумная компания рассыпалась по коляскам. Чуть ли не с песнями — покатили. Александр ужаснулся: перепугают сейчас его благочестивую толпу, крестящуюся в Иордане, скоморошьими шутками-прибаутками собьют его рабочее настроение.
Ехать от виллы Понятовского два шага. Примчались быстро. Он открыл дрожащей рукой замок. Ввалились шумно. И впрямь — у каждого свеча. Зажгли свечи. Кто повыше поднял огонь, кто держит на уровне груди. В студии светло, как днем.
Необычность ли обстановки или картина возымела действие, но скоро все поутихли. Слышно только, как свечи потрескивают.
Александр стоял позади всех. Беспокойство его теперь исчезло, тишина в студии убедила, что его незаконченная еще картина может тронуть людей.
Вдруг Рамазанов шепотом произнес:
— Братцы! Петя, Костик!
И в студии неожиданно зазвучала сначала тихо, потом громче русская песня:
— Где вы? Александр Андреевич? — Сашенька Колосова обернулась, пожала руку Александру, Каратыгин, как только смолкла песня, сказал:
— Вот произведение, которым каждый русский может гордиться в самом Риме!
Известие о приезде в Рим Николая Первого{58} облетело художников с быстротой молнии. Александр даже растерялся от новости. Неужели правда?.. «Стало быть, судьба», — подумал сразу же он. О государе были его мысли, когда замышлялась картина, государь узнал о ней, и теперь у него не стало терпения дожидаться картину в Петербурге, вот и вояж в Рим.
Александр кинулся убирать студию, потом вынул из шкафа фрак, встряхнул, надел и ужаснулся: фрак для встречи царя решительно не годился. Он сшил его еще в тридцать восьмом во время пребывания в Риме государя-наследника. В нем же в сорок втором принимал в студии великую княгиню Марию Николаевну — дочь государя… Сейчас заканчивался сорок пятый год. Фрак изношен до дыр. К тому же испачкан краской. Видно, когда-то, забывшись, работал в нем.
Взволнованный, помчался Александр к Кваснину.
— Как быть, Павел Иванович? Раздет, хоть с моста в воду. Позор встречать государя без фрака!
Кваснин отвел его в гардеробную.
— Мы одного роста, выбирайте. Извините, я тороплюсь.
У Кваснина не было ни минуты, коляска ждала у ворот, он должен ехать сейчас с посланником встречать государя в порт Чивитавеккья. Кваснин будто не в себе, бледен, взгляд отсутствующий, рассеянный. Пальцы, тонкие, изящные, нервно теребят шляпу.
— Пожалуй, этот, — торопливо сдернул с вешалки черный фрак, подал, поклонился Александру и направился к лестнице.
— Вы тоже взволнованы, Павел Иванович, — засеменил за ним Александр. — А уж я-то, уж я… Как же-с, ведь я свидания этого, можно сказать, жду всю жизнь. Один государь и может оценить мой труд… ему одному он назначен… Я хочу глаза его видеть, когда он будет смотреть на картину. Она не кончена — не беда. Мысль ее теперь отчетлива. Государь поймет. Как ему не понять. Вы знаете, Павел Иванович, я боюсь, боюсь этой минуты-с. Ведь эта минута высокая.
Кваснин неожиданно остановился, повернулся к Александру, тот натолкнулся на него и тотчас отпрянул. Лицо у Кваснина было белое, глаза жесткие.
— Да может, государь и не доедет до Рима… — прошептал он горячо. — Дорога ночная…
— Нет, — обмер Александр. — Нет! Дайте мне слово, Павел Иванович!..
— Александр Андреевич, вы прекрасно понимаете, что такого слова я дать вам не могу, но, — Кваснин спохватился, — я хотел сказать, может, он и не придет в вашу студию. У него без того много дел.
— Как не прийти? Придет! Это свидание там решилось! — Александр показал на небо. Он говорил страстно, он торопился говорить, боясь, что Кваснин вернется к своим страшным мыслям. — Ведь я о чем хлопочу — о нравственном перевороте в сердце государя. Только такой переворот возможен. Государь — начало всего, он — истина.