Но вот и собор. Открыты его массивные двери… А у дверей, как бы угадав желание Андрея Ивановича, дожидается Брюллов.
— Андрей Иванович! Какими судьбами? — Брюллов горячо пожал руку, стал расспрашивать о здоровье, о делах.
— Сережу проводил нынче в чужие края. Теперь вот гуляю. Захотелось, Карл Павлович, посмотреть твою роспись. Да удобно ли?
Брюллов взял его под руку и повел в собор.
— Как же Сергей Андреевич уезжал? Весел был, грустен?
— Грустно-весел. И дом жалко оставлять, да и в Рим больно хочется.
— Завидую ему. Эх, мне бы за ним последовать. Право, хорошо бы. Надоел мне Петербург. Это какая-то дьявольская машина для бесплодной работы.
Брюллов вдруг замедлил шаги, о чем-то раздумывая. Был он невысок, ниже Андрея Ивановича. Андрей Иванович сбоку, чуть сверху поглядывая на него, отметил его болезненную бледность.
— Карл Павлович, душа моя, а ведь ты болен, — сорвалось у Андрея Ивановича. Брюллов согласно кивнул:
— Болен, еще как болен… Сквозняки в соборе меня доконают.
Вдруг он остановился.
— Андрей Иванович, дорогой мой, веду я вас к себе, не подумав. Не нужно вам смотреть мою живопись, что-то со мной творится — не пойму. Кажется, и силы есть, порою готов небо расписывать. Тесен мне Исаакиевский купол. И кистью, кажется, владею, а с фигурами росписи справиться не могу.
— Полно, Карл Павлович, не поворачивать же мне восвояси.
Брюллов улыбнулся:
— В самом деле.
В соборе было холодно, пахло сырой штукатуркой. За стойками лесов, в сумеречной темноте, тускло блеснули малахитовые колонны иконостаса. Брюллов указал на пологую лестницу среди лесов — сюда.
Пока поднимались под купол — медленно, с остановками, Брюллов говорил об Академии, о классе исторической живописи, который много потерял, оставшись без профессора Иванова…
Но вот наконец и купол. Здесь был настелен пол. Тут и там виднелись свежеструганые подмости, лестницы-стремянки, ведра, малярные кисти. Четверо плотников в пестрых рубахах сколачивали новые подмости. Пахло масляными красками, свежей стружкой. Андрей Иванович отдышался после подъема, теперь можно взглянуть и на роспись.
Вот она! Теплый золотистый фон, каскад фигур. Ангелы, летящие по воздуху, словно живые. Центр композиции — богоматерь на троне, у ног ее Исаакий Долматский. В позе богоматери спокойствие, величественность. Напрасно недоволен собой Карл Павлович. Он превзошел себя. Право же, ему впору небо расписывать, а не купол собора. Все соразмерно, гармонично. Контуры фигур подчеркнуты резкими штрихами, потому что роспись будут смотреть снизу…
Андрей Иванович перекрестился. Ну вот и ладно, слава богу, увидел роспись. Карл Павлович уже переоделся в рабочую блузу. Мальчик-краскотер подал ему палитру и кисти, Карл Павлович принялся смешивать краски. Вот поднял кисть — и началась живопись. На глазах Андрея Ивановича стало вдруг выявляться лицо ангела. Андрей Иванович тихо вышел на лестницу. Не надо мешать великому мастеру…
Переплыв на ялике Неву, возвратился Андрей Иванович домой в умиротворенном, благоговейном настроении. Роспись Брюллова продолжала занимать его мысли. Он радовался, что сумел подняться на леса, радовался тому, что его Карл Павлович столь талантлив.
Дома, сняв шинель и переступая через коробки и картонки, которые остались разбросанными после отъезда Сергея — внучка и Арина как раз занимались уборкой, — он прошел в комнату, которая была ему мастерской и кабинетом, сел на диванчик, устало отвалившись на спинку.
На мольберте ждала Андрея Ивановича работа — архангелы Михаил и Гавриил. Их он может воспроизвести с закрытыми глазами: поворот головы, размах крыльев — столько их написано… Он отдохнет немного и примется за работу…
Катюша впорхнула в мастерскую, принялась собирать разбросанное, сказала, смеясь:
— Гранпа, теперь я буду вашей помощницей, буду краски растирать, холсты грунтовать, читать вслух, как у Карла Павловича читают ученики.
— Вот и хорошо, друг мой, — машинально согласился Андрей Иванович. Запах духов Катюши вновь напомнил ему Катерину Ивановну — его Катюшу Первую. Он подмял глаза на портрет жены, который был написан им вскоре после рождения Александра. Катерина Ивановна была еще не совсем здорова, но радовалась выздоровлению, радовалась рождению первого сына, до той поры у них было две дочери. Такой, возбужденной и счастливой, он и попытался ее написать. Вглядываясь в дорогие черты, он подумал: ему бы такой талант, что у Карла Павловича…