Сергей за эти годы тоже изменился. Что ни говори, уже тридцать, уже в Риме около десяти лет живет. Он стал помаленьку лысеть, глухота его увеличилась так, что в разговоре приходилось ладонь рупором к уху подставлять, иначе не слышно, что говорят.
После визита к Джулии Сергей вернулся домой и сел за работу. Весной он побывал в Южной Италии, откуда привез пухлые папки зарисовок древних памятников и храмов. Теперь нужно было эти материалы систематизировать.
Самое грустное, за годы римской жизни у Сергея исчезло то волнение, какое он испытывал прежде, встречая вдруг шедевр архитектуры, как это с ним было в детстве при виде псковской церкви Покрова, исчезла радость, какую испытывал, когда принялся впервые за самостоятельную академическую программу — пятиглавый храм, который так по душе пришелся профессору Тону и президенту Оленину.
Он изучил скрупулезно древних римских зодчих, а также Микеланджело, Браманте, Палладио и теперь был подготовлен для большой самостоятельной работы. По вечерам он раскрывал заветный альбом, в котором копились его замыслы, и подолгу рисовал. Мечталось ему создать дворец всеобщих интересов, как он его называл, в котором человек мог бы заниматься гимнастическими упражнениями, слушать музыку, читать.
Сергей вырисовывал аркады, крытые переходы, колонны праздничного коринфского ордера… И вот здесь испытывал волнение, потому что все в нем рвалось к творчеству.
Ему надо было возвращаться в Петербург, в России никто из архитекторов не оставался без работы. Но как поедешь, если Александра Андреевича нельзя оставить одного? Сергей тосковал по Петербургу порою сильно. Ему отчего-то грезилась петербургская зима, дым из печных труб, щекочущий ноздри запах березовых дров, туман, сырость, слякоть. Они казались ему теперь милы.
Ему вспоминалась Академия, где и ему, Сергею, было сказано: «Не сам». Это было смешно, тут даже и батюшка, Андрей Иванович, рассмеялся. Стало быть, Александр не сам работал и Сергей не сам. А работал за них отлученный от Академии за неумение рисовать Андрей Иванович.
Конечно, виделась в воспоминаниях Сергею и мастерская батюшки. Андрей Иванович сидит перед мольбертом, Катюша Третья, устроившись рядом, на диванчике, читает вслух «Аммалат-Бека»{79}. Тихо в мастерской, только голос Катин звенит…
Теперь уж никогда не будет такой сцены. Батюшки больше нет… Нахлынет, нахлынет временами на Сергея тоска по дому, не знает, куда деться. Тоска эта с каждым днем сильнее…
Сергей раскрыл очередную папку, в которой зарисованы каменные орнаменты, найденные при раскопках древнего города, углубился в изучение.
— Ты дома, Сережа? — заглянул к нему Александр Андреевич. — Сереженька, брат мой, как я тебя давно не видел!
Сергей подивился этому восклицанию, они виделись утром.
— Брюллов умер, — сказал Александр Андреевич.
Монте Тестаччо — зеленый холм у южной стены города, рядом с Тибром. Когда-то здесь была древняя римская гавань. Корабли-галеры с полосатыми, цветными парусами привозили сюда со всех концов могучей империи зерно, муку, масло, вина… Припасы эти возили в глиняных амфорах. Но долог ли век у хрупкой амфоры? Ударится корабль о пристань, уронит амфору неосторожный носильщик — собирай черепки. За столетия черепков накопилась гора — вот эта самая Монте Тестаччо.
А рядом с холмом кладбище. Возле высокой пирамиды — гробницы римлянина Кайя Цестия — уже давно хоронят иностранцев, умерших в Риме.
Отведен здесь угол и русским художникам. Много набралось уж могил! Вот холмик Пети Ставассера. Александр Андреевич до сих пор помнит, как Ставассер вместе с Колей Рамазановым и Каратыгиным пели в его студии песню:
Вот могилы юного архитектора Томаринского и живописца Василия Штернберга{80}, сверстника Ставассера. А вот Орест Кипренский… Многие художники помышляют вернуться в Рим к концу жизни, чтобы быть похороненными на Монте Тестаччо, среди своих.
У новой могилы толпится народ. Слышится негромкий, скорбный голос Федора Антоновича Бруни:
— …И не стало Карла Павловича… Он был гений, он был художник милостью божьей, он был Рафаэль наших дней. Со смертью Карла Великого, мы его по праву так называли, со смертью Карла Павловича Брюллова не только русское, все мировое искусство потеряло первую кисть!
Александр Андреевич смотрел на Брюллова в гробу, на его выпуклый лоб, закрытые глаза, на вьющиеся живые волосы, которые шевелил легкий ветерок, и не хотел верить тому, что видел.