Вдруг кто-то обхватил его голову и крепко сжал у висков. Как больно. Да что же это такое?
— Пусти!.. Кто ты? — сказал Александр Андреевич и проснулся от мучительной головной боли.
Вначале ему подумалось, что он в Риме, что рядом Сергей, он даже окликнул его. Но сейчас же опомнился, сжимая виски, осторожно поднялся, не зажигая свечи, отыскал на полке венецианского зеркала пузырек с каплями доктора Тарасова, торопливо, на ощупь открыл пробку и капнул лекарство прямо в рот.
Боль не сразу, но утихла. А сна больше не было. Какой уж тут сон! В бессоннице полезли черные мысли, вспомнились неприятности. Они-то обступили его со всех сторон.
Он вспомнил, что на днях в журнале «Сын отечества» появилась статья о картине. Это был пасквиль, в котором каждая фраза — оскорбление и унижение художника… Писал статью человек, далекий от живописи. А публика приходит на выставку с номером журнала и рассматривает картину одним глазом, другой обращая в статью и из нее черпая понятие о картине. Самое же огорчительное, что написано это, говорят, с ведома и согласия Федора Антоновича Бруни. Понять никак не мог Александр Андреевич, почему Бруни против него? Почему Бруни так жесток с ним? В пору, когда формируется мнение публики, напечатать такую статью — значит принести вред, который, может, потом ничем и не поправить.
Перед глазами Александра Андреевича мельтешили лица важных сановников и сановниц: хмурой и снисходительной Марии Николаевны, розовощекого Адлерберга, отсылающего его решать судьбу картины к Марии Николаевне. Увиделся Бруни с лентой Станислава через плечо. Медленно и четко он произносил: «В настоящее время нет еще возможности писать картины на сюжеты из русской истории… Она мало разработана».
Александр Андреевич вдруг подумал: надо согласиться на условия Марии Николаевны. Получить то, что она даст, и этим кончить петербургский кошмар. Чуть утро он поедет к великой княгине. Будь что будет, он согласен и на две тысячи ежегодно.
Кажется, тут он заснул, потому что, когда открыл глаза, было утро. Боль ушла. Только под глазами были огромные темные круги. «Не напугать бы ее высочество», — подумал он и тотчас принялся собираться в дорогу. Стоя перед зеркалом, он секунду поразмышлял, какой жилет надеть: черный или белый? Предстать перед ее высочеством надо бы в белом. Затем облачился во фрак с темно-синим бархатным воротником, перекинул через руку пальто и вышел.
Утро занималось ровное, чистое, теплое. В этом увиделся добрый знак. Вскоре оказался он на пустынной в этот час Университетской набережной, у Академии художеств, куда судьба уготовила ему ходить каждый день на свою выставку. Он посмотрел немного на дремлющих сфинксов, на еле различимый в утреннем тумане силуэт Исаакиевского собора, на шпиль Адмиралтейства, который уже блестел в лучах тихой зари. Потом решительно повернул к Академии.
Сонный служитель с ворчанием и кашлем показался на стук, узнал, широко распахнул дверь.
— Не спится, ваше благородие?
— Не спится. Хочу подняться к картине.
— Там темно еще.
— Ничего. Посижу перед дорогой. В Петергоф ехать…
— Воля ваша, — старый солдат пропустил Александра Андреевича, — это ж сколько народу здесь перебывало. И то. Я, если б можно, не уходил от картины.
— Спасибо за добрые слова. Спасибо.
Александр Андреевич поблагодарил солдата и машинально повернул направо, к себе домой, в батюшкину квартиру. На миг показалось: выйдут сейчас навстречу ему батюшка с матушкой, сестры. Он голоса их услышал:
«— Пришел!
— Саша! Ты жив, мой мальчик!
— Александр! Как ты долго не был!»
Он со вздохом отогнал видение, никто не выйдет к нему. Некому. И направился в Античную галерею, где помещалась картина.
В утреннем сумраке картина и этюды, расставленные и развешанные возле нее, едва угадывались. Он озабоченно стал поправлять их, некоторые отодвинул, чтобы не лезли в глаза, не отвлекали, потом сел у окна напротив картины. Сегодня она уже не будет принадлежать ему.
— Что ж, простимся? — сказал он вслух, обращаясь к Иоанну Крестителю. Глаза Иоанна не были видны, но Александр Андреевич знал их выражение. Иоанн был его страдание, его гордость, его вера в добро, мир и любовь на земле. Разве не удался он? Разве создал Бруни хоть что-нибудь подобное, прости господи, что взялся сравнивать себя с этим маститым художником.