Тут пришел Петр Петрович Измайлов. Он каждый вечер приходил. Вот кто рад ему искренне, вот кто готов его боготворить, вот кто называет Александра Андреевича первым в России художником.
— Петр Петрович, друг мой, я уезжаю.
— Куда же?
— Моя дорога… Ее построил консул Аппий из камней, которые идут на жернова…
Петр Петрович глаза на лоб:
— О чем ты, Сашенька? — И тут же бросился к Александру Андреевичу — тот стал белее мела. — Что с тобой?
Александра Андреевича ожег приступ боли. Он выронил из рук сверток. Однако через минуту сказал:
— Ничего, Петя, — и стал нагибаться за свертком. Петр Петрович опередил его. Поднимая сверток, он вдруг почувствовал, что Александр Андреевич падает на него. Он подхватил его, от неожиданности и растерянности не удержал. Александр Андреевич упал боком на паркет, забился в судорогах. Наверное, он был в сознании, потому что старался, только руки не слушались, стащить с себя фрак.
Петр Петрович вскочил, огляделся, распахнул дверь, крикнул:
— Помогите!
На шум в комнату вбежали гости и домочадцы Боткиных, вместе с Петром Петровичем подняли Александра Андреевича, положили на постель. Его продолжали бить слабые судороги. Он всхлипывал, стонал. На губах выступила пена. Потом судороги прекратились. Александр Андреевич глубоко вздохнул и открыл глаза, медленно оглядел комнату, остановился на Петре Петровиче.
— Это конец? — спросил он тихо и сам себе ответил: — Конец. Но ведь я… — Однако фразы не закончил, затих.
Приехал доктор Тарасов. В бальном фраке, надушенный и сияющий свежестью, он бодро покашлял, весело присвистнул — ему удалось однажды поставить Александра Андреевича на ноги, — затем склонился к больному, сказал успокоительное:
— Ничего, ничего, гром не поражает, а только пугает, — и взял Александра Андреевича за руку.
— Ну-ка, где тут пульс?
Но лицо его тотчас изменилось, исчезла веселость и беспечность. Он озабоченно огляделся и стал слушать сердце Александра Андреевича.
Пришел и другой доктор. Он буркнул свою немецкую фамилию и приблизился к постели. Тарасов и он долго прослушивали и простукивали Александра Андреевича, шептались, передавая друг другу блестящую никелированную трубку. Наконец Тарасов отошел от постели.
— Состояние Александра Андреевича безнадежно{95}, — сказал он и развел руками…
— Ну что, душенька Екатерина Андреевна, довольны вы нашим вояжем, довольны Римом?
— Ах, Павел Иванович, наконец я увидела все эти чудеса, о которых мне в Петербурге уши прожужжали. Все эти античные древности, всю эту вечнозеленую растительность. Сергей Андреевич, это виноград так пахнет? Никогда не думала, что он так благоухает. Будто пчелка в сиропе плаваю.
— Так, Катюша… Екатерина Андреевна, он пахнет, когда созрел…
Весь этот разговор шел в римской квартире Сергея, где неожиданно объявились Катюша Третья и Кваснин, который, усмехнувшись, добавил:
— Да, в Риме можно дышать. Представляете, Сергей Андреевич, мы давно уже собирались в Италию, но все дела не отпускали. А в это лето в Петербурге не усидишь. Пожары вокруг города. Торф горит, леса. От дыму задохнешься. Вот мы и сбежали. В Риме только едва откашлялись.
Катюше теперь было тридцать лет, она стала очаровательной дамой. Сергей ее узнал не вдруг, а когда узнал, искренне обрадовался, не чая, куда усадить, чем потчевать. Внезапные спазмы сжали ему горло. Катюша напомнила ему дом, батюшку, Петербург.
Он застеснялся своего вида, своей скромной квартирки, она была та же, что и при Александре Андреевиче, он не менял ее, хотя был теперь богат и мог поселиться в большой. Как наследник Александра Андреевича, он получал за картину от двора пятнадцать тысяч рублей… Катюша пристально, как чужого, рассматривала его.
Кваснин увидел на вешалке плащ Александра Андреевича, потрогал его, прошелся по комнате, присел, вскочил, отодвинул ширму, закрывающую яркий свет из окна, сказал громогласно:
— Вот он символ нищеты и подвижничества! Сохранился!
Катюша спросила:
— Сергей Андреевич, как вы здесь пережили кончину Александра Андреевича?