Наша дискуссия оборвалась. Началась проповедь. Читал ее украшенный сверкающими пуговицами начальник вильнюсского гестапо, проведший ночь в сладостном обществе коньяка. Он изрекал величайшие истины о немецкой нравственности, о мудрости национал-социалистов.
- Вы лишены свободы надолго, до конца войны. Эвентуально - до конца жизни. - Свои умозаключения он подкреплял взмахами кулака.
И угораздило же моего преждевременно облысевшего коллегу, вечного студента-юриста Йонаса Чюбяркиса! В момент наивысшего парения пуговичного духа он захохотал во все горло!
- Ты чего гогочешь? А? - обозлился проповедник - Чего рот разеваешь? Видно, со мной прогуляться захотелось?!
Нет, Чюбяркис не испытывал никакого желания прогуливаться с ним. Тем паче что одна нога у него была без сапога. Дьявол его знает, где он ее вывихнул. Она была облеплена гипсом.
- Видишь ногу? Стало быть, я не ходок... Иногда полезно иметь и вывихнутую ногу.
- Нас, немцев, сто миллионов, вас - от силы три. Как вы смеете возражать... - горячился унизанный блестящими пуговицами златоуст, выведенный Чюбяркисом из пьяного равновесия.
- Что касается меня, - осмелел и я, - то я никуда не хожу. Я поэт и политикой не занимаюсь.
- О! - воскликнул он, - поэты - народ чрезвычайно опасный!
- Ну, что вы.. рейх - такой всемогущий, а я - такой ничтожный. Куда мне... Разве я могу представлять опасность...
- Как ты смеешь сомневаться в военной мощи и победе Германии! - оратор начал бушевать. - Во время лекций, во время бесед - один, другой улыбнется или бросит ироническое замечание... Для нас вполне достаточно! Нам больше и не требуется. Мы национал-социалисты, гордимся своей последовательностью: литовская интеллигенция против нас следовательно она должна быть уничтожена. Вы откроете список. Над вашими головами висит большой... - и он описал в воздухе большой вопросительный знак. - Отныне ваши университеты закрываются. Вся профессура арестована.
- Вся профессура? Арестована?
- Вся. Без исключения. Гимназии также закрыты. Пойдете вы все к...
Тут и я рассмеялся. В гестапо всегда врут. Невероятно, чтобы гестаповец на этот раз сказал правду. Арест профессуры не остался бы без отклика в подвале. А так - ничего.
Э-э брешет, собака, запугивает.
Мне, однако, он не предложил прогуляться с ним. Из подвала нас вызвали во двор.
Двор гестапо... Выстроено человек тридцать... Среди них мои хорошие знакомые. Сразу делается легче на душе. Как это русские говорят: на миру и смерть красна. Правильно.
Два грузовика - и несемся в Каунас.
- До свидания, Вильнюс, ты еще услышишь о нас!
...В НЕИЗВЕСТНОМ НАПРАВЛЕНИИ
Закрытые грузовики. Мы сидим на удобных скамьях. Охрана слабенькая два-три гестаповца. Да и те, поставив автоматы в угол, посасывают трубки... дремлют.
Не выпрыгнуть ли? Выпрыгнуть совсем нетрудно. Особенно в лесу. Пока остановят машину, пока откроют огонь можно убежать далеко.. Удастся побег или не удастся, но положение оставшихся ухудшится. Им будут мстить. В конце концов, мы, должно быть не ахти какие преступники, если нас так небрежно охраняют. Ничего страшного не случится...
В Каунасе мы попали прямо во двор гестапо. Нас вежливо пригласили внутрь. Некоторых загнали в подземелье, в этакие каютки, годные разве что для разрешения от бремени сук. Как ни ляжешь - вдоль поперек наискось - все равно не уместишься. Оставшихся затолкали в логово, устроенное под лестницами. Места там еще меньше воздуха в обрез... Душно. Темно. Дико.
Поведение каунасских гестаповцев не поддается осмыслению. Впихнули заключенных в собачью конуру, но довольно часто ее проветривают. Поражают своей вежливостью. Дружески вступают в разговор. Любезно отвечают. На добрых полчаса выпустили всех во двор - прогуляться. Охраны снова почти никакой. Обедали и ужинали в столовой СС. Чистые скатерти, удобные кресла. Предупредительные подавальщицы. Еда бесхитростная, но вкусно приготовлена, сытная. Ешь до отвала... После трапезы разрешено курение. Эсэсовцы угощают нас сигаретами, словно званых гостей.
Как увязать с таким обхождением мерзостный смрад и тесноту?
Скверно, что мы ничего не знаем о положении в городе. Что гам творится?
Кое-как организовали сбор сведений. Выяснилось, что никто нас ни допрашивать, ни судить не будет... - все сделано заранее, авансом. Зачем нас понапрасну беспокоить... Если мол, попробовать вас допрашивать и судить ничего хорошего не выйдет. Вы, конечно, станете отрицать свою вину и защищаться. Придется устраивать очную ставку с людьми, доставившими необходимые сведения о вас. Было бы глупо из-за такой ерунды выдавать своих агентов-осведомителей. Так и порешили: вывезем вас без всяких допросов в Восточную Пруссию и баста... Глядишь, и впрок пойдет прусская наука...
Так все и было. Нас никто не допрашивал. Утром опять подали сытный завтрак с эсэсовскими сигаретами, после завтрака - подготовка в путь. Нам даже разрешили написать каунасским друзьям. Обещали отправить. Затем усадили в роскошный автобус и снова под жиденьким конвоем, вывезли из Каунаса в Германию. В Тильзит. Заявили, что оттуда, мол, можно будет писать протесты по поводу ареста и всего прочего...
В Тильзите в наше распоряжение отдали тюремный костел - просторный зал на четвертом этаже красивого каменного здания. В огромном зале - только мы. Чисто, окна распахнуты. Воздуха много. Прохаживайся, дыши вдоволь. Пища обычная тюремная, но готовят чисто и вежливо подают... Надзиратель зала старый служащий тюрьмы - весьма сговорчив. Обещал не замечать, что мы курим в зале - и слово свое сдержал. Каждый второй день прогулки по двору. Привели местного цирюльника. Желавшие могли бесплатно воспользоваться его услугами. Тюремщики собрали дырявую обувь и безвозмездно починили. Разрешили написать на родину письма и добросовестно их отослали. На восьмой день погрузили в опрятный вагон третьего класса и вывезли из Тильзита в неизвестном направлении.
Надзиратель, растроганный подношением арестантов - куском сала, вызвал в отдельную комнату нашего старейшину вильнюсского профессора Юргутиса и сообщил, что нас гонят туда откуда еще никто не возвращался, - в концентрационный лагерь. Профессор Юргутис не нашел в себе мужества поделиться с нами страшной новостью. Он вернулся красный и смятенный. Окруженный со всех сторон, Юргутис промычал что-то невнятное о женщинах и черных чулках.