Багровый от злости, тяжело дыша, охранник долго еще разговаривал сам с собой и вертелся у параши строго установленного назначения. Потом наконец захрапел.
Его храп был для нас приятнее трели соловья.
— Может этот висельник проспит до утра? Пусть небо не скупится и дарует ему сладкий сон. Пусть во сне придушит его какой-нибудь палач!
Утро было не за горами, но…
Ученые изобрели порох… Почему же они не придумали волшебного орудия, укорачивающего ночь и ускоряющего ее шествие в никуда?!
ПРИМОРСКИЙ КУРОРТ
Долго-долго тянулась первая ночь, полная тревоги и стонов. Наконец и солнце взошло. Ночной головастик сгинул, испарился, как роса.
Съежившись, прижавшись, друг к другу, перешептываемся… Глядь туда, глядь сюда: что осталось после ночи? Головы целы. На отсутствие ребер тоже никто не жалуется — и то хорошо. У кого ножа, у кого часов, у кого свертка не хватает, ну да это ерунда не велика важность!
Какие-то непонятные должностные лица с крестами на спине и номерами на груди выгнали нас из помещения под аккомпанемент отборной ругани. Потом выстроили у колючей проволоки: ждите, дескать, своей участи.
Изредка проезжает мимо громадный воз. Его тянут оборванные, согбенные иссохшие люди. Иногда пробегает, проходит проползает какое-то существо в полосатой одежде. И снова все замирает.
— Ребята, смотрите, наши! Каунасские! — слышится чей-то голос.
Действительно. Узнаем. Сколько их! Все в полосатой грязной, рваной одежде. На голове вместо шапки — полосатые блины. На босых ногах деревянные клумпы. Они спадают при ходьбе, и заключенные все время спотыкаются. Согнувшись в три погибели, люди волокут пузатые бочки или что-то похожее на них.
Каунасские литовцы-интеллигенты были схвачены раньше и раньше доставлены сюда, пройдя через тюрьмы Тильзита, Рагайне, Мариенбурга.
Издали здороваемся с ними. Они не отвечают. Грустно глядят. Отворачиваются. Что с ними? Почему они так неприветливы? Неужели их не заинтересовал наш приезд?
— Съешьте все, что сберегли. Все отнимут, — сдавленным голосом бросил один из них и отвернулся, словно незнаком с нами.
Вот тебе и на! Дела-делишки…
Переводим дух и набрасываемся на чемоданы. Нашлось еще немного колбасы, сала. Жуем. Увлекшись едой, мы не заметили, как в нашу компанию втерся бойкий парень с зеленым треугольником на груди и красным крестом на спине.
— Привет, литовцы — произнес он по-немецки с при-рейнским акцентом. Мы знали, что вы приедете. Ждали. Колбаса — литовская?
— А сам ты кто будешь? Чиновник?
— Нет. Арестант. Такой же как вы.
— Мы — арестанты?
— Святая простота — смеется он и уписывает нашу колбасу.
— Скажи пожалуйста, куда мы попали? — В концентрационный лагерь Штутгоф.
— Концентрационный лагерь?! — мы онемели от удивления. — Мы в концентрационном лагере!!! — Не отчаивайтесь, — утешает парень. — Здесь теперь можно жить!
— Концентрационный лагерь?
— Нынче Штутгоф — настоящий приморский курорт. Не сравнить с прошлым.
— Курорт?
— Видишь, сосенки растут. Чем не курорт? Море в трех километрах. Воздуха вдоволь… Ничего. Жить можно. Не пейте только воды. Она тут заражена бактериями холеры и брюшного тифа. Видите труба дымит?
Впрямь дымит и жженой резиной пахнет…
— Крематорий. Рано или поздно нее в трубу вылетим.
— И мы? В трубу?
— А чем вы лучше других?
— Неужели труба — удел всех?
Кое-кто еще не вылетел. Как видите и я еще жив, хотя седьмой год по лагерям мотаюсь. Запомните три основных заповеди: опасайтесь расстройства желудка, берегите ноги и следите за почками: как бы не отбили палками. Иначе — труба. Вообще же — жить можно…
Хорош приморский курорт к Лесу Богов! Нечего сказать, утешил, разрази его гром!
— А вы что думаете? Видишь, ребята воз с мусором волокут. Сгибаются в три погибели, но волокут. Три года назад мы так же песок возили. А карьер в семи километрах от лагеря был. На возу эсэсовцы с «бананами». Мы рысью бежим. Порожняком и с грузом — одинаково. К то не поспевал, того угощали дубинкой кто падал — не поднимался. И такие были времена.
— А ты часом не врешь ли? Запугиваешь, бродяга, только и всего.
— Я — рейнский. Из Кельна. Иоган Блой. Мы рейнцы не врем. Крадем с удовольствием. Пожалуйста. Но врать — никогда. Фуй.
— За что же ты сюда попал?
— Эх, из-за пустяков. Не повезло. Мне в жизни не везет. Пятнадцать раз судился за воровство. А в шестнадцатый — оплошал: засадили в лагерь…
— Скажи милок, кто были те двое, которые прошлой ночью нас палками колотили?