И его темные и глубокие, будто у лошади, глаза жгли Мао жарче костра.
– Что именно мне взять? – уточнил Мао, отвечая смущенной полуулыбкой.
Он аккуратно счищал с кузнечиков жесткие крылья и выкладывал на раскаленнный камень кончиками пальцев. Их выжившие собратья все еще трещали в высокой траве, закладывая уши привычному к подземной тишине Мао. Сидя под россыпью звезд, в круге тепла костра и внимания верного спутника, он мог лишь сожалеть о тех весенних и летних ночах, от которых он с сестрой прятался под душным земляным сводом.
Сам он не испытывал от новости о скорой поездке в город ничего, кроме скрытого беспокойства. Но он привычно старался подавить росток страха, игнорируя притихшую тревогу, как и верхушки темного леса за спиной Цзанцзы, заметные даже через марево тепла костра.
– Бобовую булочку! Или яичный пирожок! – Цзанцзы подавился слюной, так самозабвенно отдавшись фантазиям.
В тот миг, когда они смолкли, сквозь треск кузнечиков (что в траве, что на камне) они услышали поскрипывание фонаря. Сметать следы преступления было поздно, потому дети, не сказав ни слова друг другу, синхронно выпрямились и смиренно выждали, когда шаркающие шаги остановятся над оврагом.
– Добрый вечер, дядюшка Чжэнжэнь! – нестройно, но шумно поприветствовали они соседа.
Чжэнжэнь, заспанно щурясь, с фэнь рассматривал детей.
– Что это вы тут делаете? Кузнечиков жарите? Дома что ли не кормят, раз вы подножным кормом промышляете? – грозно вопросил он.
– Что вы, дядюшка, – елейно пропел Цзанцзы. – Я всего-то Мао деревенские забавы показываю. Наберем кузнечиков, а завтра рыбачить пойдем.
– Балда! Рыба клюет только на живых. А запахом жареного... вы ее только распугаете!
Бросив на Мао взгляд из-под косматых бровей, Чжэнжэнь пробурчал: "Не засиживайтесь у реки" и поковылял к деревне. Цзанцзы держал спину ровной, пока стрекот не перекрыл скрип фонаря. Шумно выдохнув, он уронил голову на плечо Мао.
– Не расскажет, – произнес он с плаксивым облегчением, будто спасся от неминуемой гибели. Затем Цзанцзы потянул носом воздух. – Уже готово?
– Да... – ответил Мао, аккуратно сдвигая прожарившихся кузнечиков на оборванные рисовые листочки, хотя голова Цзанцзы ему сильно мешала.
Жареные кузнечики были хрустящими и лично Мао напоминали вкус лесного зрелого ореха. Вместе с сестрой до болезни Ванго они часто ловили их на поляне в последних лучах солнца. В лесу их было мало, и времени на их поимку и зажарку тоже. Но сейчас они казались таким же вожделенным лакомством, несмотря на недавний ужин, состоявший из теплого риса и жареных бобов.
Цзанцзы пискнул от удовольствия, когда обволокшая сухое тельце слюна разлила на языке вкус. Жмурясь, он улыбался жующими губами и торопился запихнуть в рот очередного кузнечика, не проглотив предыдущих.
– Я наелся, – засмеялся он, ложась на спину и закладывая руки за голову.
При этом Цзанцзы лег не ногами к костру, а параллельно спине Мао, заставив его оборачиваться, когда бы Мао захотелось поймать его лицо. Цзанцзы смотрел на Мао так внимательно, что тот, почувствовав неловкость, устроился на траве рядом, подставляя плечо костру. Лицо же Цзанцзы огонь освещал до золотистого сияния.
– Матушка и бабушка сказали, что ты можешь жить у нас, сколько захочешь. Ты ведь останешься? Знаешь, это было бы очень здорово. Ты мне очень нравишься.
Слова Цзанцзы были столь просты, что в первый фэнь Мао мог ощущать лишь тупое оцепенение, как от столкновения лбом с поваленным деревом во время невнимательной прогулки. Но смысл незамысловатого признания Цзанцзы стремительно достиг сознания Мао, выбивая почву из-под согнутых коленей. Хотя половина лица Мао была скрыта мраком, другая обнажала беззащитный румянец волнения и блеск светлых глаз. Легкие заполнял сладкий и душный запах костра, а весь мир будто застыл в ожидании его ответа.
– Я хочу быть твоим другом. Навсегда, пэн-ю Цзан!
Мао улыбался, хотя его бок уже начало распекать опаляющим жаром. А ноги затекли так, что через несколько фэней Цзанцзы пришлось разгонять кровь под слабые стоны Мао и жалобы о тысячи вонзившихся иголок.
Нашумевшись, они улеглись. Но это не значило, что Цзанцзы смолк совсем. Охрипшим от смеха голосом он вдумчиво и певуче рассказывал Мао обо всем на свете, будто не оставлял надежды пересказать свою жизнь целиком.
Когда чужая ладонь мягко обхватила руку Мао, тот сжал ее в ответ. Хотя пламя костра докрасна пекло правый бок, в то время как от мокрой травы спину насквозь пронизывал холод, на душе у Мао было покойно и тепло. Он пытался сосчитать звезды, что, не оттененные ничем, казались такими близкими, а, когда сбивался, переводил взгляд на склоненное к нему лицо и перебирал веснушки, скакавшие над болтливым ртом.