Напрасно Платочек шипел, каркал и бросался на него.
– Держите! – крикнул отец, и на землю полетело… Батюшки! Чего тут только не полетело!
– Коробочку свою держите! – крикнул отец.
– Ложка, ложка моя чайная! – удивилась мама.
Мы с визгом подбирали пёстрые лоскутки и разноцветные обломки.
– Да ты долго в игрушки играть будешь? – всё ещё не понимала мама. А Мишка стоял и косился на забор. Ему хотелось убежать, да мешали чужие штаны, а своих не доискаться.
И вдруг… Папа вскрикнул и торопливо полез вниз.
– Миша! – скомандовал он весело. – Садись за стол пить чай. Сейчас Мария Яковлевна у тебя прощение просить будет. – И торжественно подал удивлённой хозяйке блестящий маленький кружочек с красным камешком посредине.
– Моя брошка! – вскрикнула Мария Яковлевна.
– А вор вон где сидит, – спокойно добавил отец и показал на крышу.
Ворона в ярости металась по крыше, собирая своё разграбленное имущество. Тряпки, кости, обрезки жести засовывались обратно в дыру под доской.
Урсик сунулся было понюхать упавшую вниз косточку.
Ворона стремительно слетела вниз: «А ну, так ты туда же, грабить меня?»
Урсик взвизгнул и в ужасе понёсся к сараю, а ворона на лету догоняла и долбила его нещадно. Урсик забился под крыльцо, а она, ухватившись за кончик хвоста, тянула его обратно.
Волк залаял. Мы засмеялись.
Мария Яковлевна сконфуженно вертела в руках брошку.
– Ну, что же… Я, конечно… Ну, уж не сердись, мальчик!
Мишка отвернулся от неё и обратился к маме:
– А я рассердился, – сказал он вдруг басом. – Очень рассердился!
Мария Яковлевна ушла, а мы снова уселись за стол.
Тревожное утро переходило в весёлый день.
Один Платочек, бросив Урсика, долго ещё ворчал на крыше, обиженный и ограбленный.
А Урсик сидел под крыльцом, высунул свой чёрный нос и подсматривал карим глазом.
Выйти он не решался. «На этом путаном белом свете иногда не знаешь, когда и за что попадёшь в беду!» – наверно думал он огорчённо.
ПРО УЖА МАТВЕИЧА И ДЕВОЧКУ АНЮТУ
Молодые берёзки тесно обступили маленькую полянку в густом лесу. И всё же солнечный луч ухитрился: проглянул всё-таки между кудрявыми ветками. Ему, наверное, очень хотелось дотянуться до большого, заросшего мхом пня, там, на другой стороне полянки. Наконец, он до него добрался. И тут стало заметно, что по его золотистому следу между травинками скользит что-то чёрное, блестящее. Вот оно потянулось за солнечным теплом кверху, по морщинистой коре старого пня и вдруг одним гибким движением оказалось на мягкой моховой подушке, покрывающей этот пень. Это был уж удивительной величины. Он свернулся на пне и почти закрыл его своими кольцами. Потом из середины их поднялась чёрная головка с двумя жёлтыми пятнышками, поднялась, осмотрелась и опять улеглась на середине пня. Уж больше не шевелился: приятно ведь хорошенько отогреться после долгого зимнего сна в норе, под корнями старой берёзы.
– Дедушка, а это что такое? Оно живое?..
Девчушка в красном платьице попятилась и уцепилась за руку высокого старика. Точно в ответ ей чёрная головка медленно поднялась, тонкий, как ниточка, раздвоенный язык мелькнул и исчез.
– Ай! – испугалась девочка. – Оно так кусается? Да?
– Эх ты, трусишка, – засмеялся дед. Да мы с ним сколько лет дружим. Уж это, Матвеич, змея некусачая. На этот самый пень лет десять греться приползает. Каждое лето. Вот как! А ты – бояться!
– А зимой он где греется? – заинтересовалась девочка. Она всё ещё крепко держалась за руку деда, но за спину его уже не пряталась.
– Зимой спит. В норку куда-нибудь залезет, ни тепла, ни еды не требует, пока его солнышко весной не разбудит. Я его на зиму хотел раз в избу забрать – пускай под печкой живёт, молоком питается. Да бабка твоя не пустила, боится. Говорит: уж сонному человеку в рот залезть может. Глупости это всё, да разве её переговоришь?
– Не надо! Пусть лучше в своей норке спит… Дедушка, а он тебя знает?
– Ещё как знает, если только за зиму не забыл. Матвеич! Матвеич! – позвал старик.
Уж медленно поднял голову, тихо-тихо прошипел и подвинулся на пне, словно собираясь спуститься на землю.
– Ай! – И девочка опять спряталась за деда. – Пускай он тебя не знает. Он страшный!
Дед засмеялся.
– Лежи, лежи, старина. Не знал я, что ты проснулся, молочка не принёс тебя попотчевать. Завтра принесу.
– До свидания, ужик, – торопливо проговорила девочка и потянула старика за руку. – Дедушка, пожалуйста, пойдём скорее!
Они ушли. Голова ужа медленно опустилась на своё место. Он, должно быть, по дороге сюда успел хорошо пообедать после зимней голодовки и теперь с удовольствием грелся, тихо шевеля блестящими кольцами. Но вот тень от соседней берёзки добралась до пня. Уж забеспокоился, неслышно спустился в траву и исчез. Травинки, чуть колыхаясь, отметили его путь.
– Ты, смотри, бабке про молоко не проговорись!
Дед вынул горшок из печки и осторожно оглянулся: бабкин сердитый голос слышался откуда-то из-за дома.
– Ладно? Это она с козой Машкой воюет, не иначе в капусту забралась. А нам самое время идти. Поняла?
Девочка захлопала в ладоши.
– Знаю! Знаю! Это ты ему молока наливаешь, Матвеичу. А бутылочку куда спрячешь?
– В карман. Она же маленькая. Ну, идём, пока бабка с козой разборку не кончила.
– Сейчас солнышко в самый раз пенёк прогрело, – заговорил опять дед уже на ходу, закрывая за собой калитку. – А Матвеичу того и надо, знай лежит, нежится.
– А как ты знаешь про солнышко? Ты же отсюда не видишь, – удивилась внучка. Она крепко ухватилась за руку деда и едва поспевала за ним вприпрыжку: за старым охотником угнаться нелегко. Если же за руку держаться, то и бежать легче и потом… всё-таки Матвеич дедушкин друг, а она-то, Анюта, с ним ещё подружиться не успела.
Всё было так, как дед предсказал: пень на прежнем месте, и солнце на него светит, и Матвеич, чёрный и длинный, на солнышке греется.
– Я отсюда очень хорошо вижу, – торопливо проговорила девочка и потянула свою руку из дедушкиной. – Отсюда даже лучше смотреть.
– Как хочешь, – согласился дед. – Эй, Матвеич, старый приятель, ну как? Молочка спробуешь?
– Ссс… – тихо прошипел уж и пошевелился. Он выглядел значительно бодрее, чем в первый день после зимнего сна.
Старик вытащил из кармана бутылочку и глиняный черепок.
– Тёплое ещё, – довольно проговорил он и осторожно шагнул ближе.
Уж забеспокоился, приподнялся, шипение стало угрожающим. Но что это? Глиняный черепок вдруг оказался на пне, перед самым его носом.
– Пей, глупышка, – проговорил старик и отступил на шаг. – Ишь, всполошился!
Чёрная голова на мгновение застыла в воздухе, тонкий язык молнией метнулся и скрылся. Ну разве можно удержаться, когда молоко так близко… и тёплое, и пахнет…
И уж не удержался. Голова на гибкой шее опустилась и прильнула к черепку. Глотков не было заметно, но молоко на глазах убывало. И вот в черепке не осталось ни капли.
– Ссс… – опять прошипел Матвеич, покачал головой будто жалея, что мало, и спокойно опустил её.
– Слыхала? – проговорил дед и осторожно поднял черепок. – Совсем не тот шип теперь. Успокоился и благодарит. Подумать только, змей, а тоже свой разговор имеет.
Но от бабки утаить что-либо было трудно.
– Угостил приятеля? – встретила она деда. – Знаю, знаю. Да ещё Анютку с собой водил. Дитя малое к чуду-юду на поклон. Нам её мать на что? На поправку из города привезла. А ты её до смерти напугать затеял?
Дед Максим только руками развёл и головой тряхнул: поймала, мол, деваться некуда. А сам так забавно подмигнул внучке, что та не выдержала и расхохоталась.
– Бабушка, я вовсе и не напугалась, – сказала она. – Нисколечко. Он разговаривать умеет, Матвеич. И дедушка всё понимает по-змеиному.