Себе Гани не оставил ничего, но он был счастлив. Сухие листья в пещерке были его привычной постелью, и через несколько минут волчонок крепко спал рядом с мальчиком. Он вздрагивал и прижимался к нему: во сне он видел тёплый пушистый бок матери и вкусных мышей-полёвок.
Лапка заживала медленнее, нежели рассчитывал маленький доктор. Наутро опухоль дошла до плеча, и волчонок не мог двинуться с места.
Искусный во всякой работе, Гани изготовил силки из конского волоса и наловил жирных мышей. Поймал и молодого суслика, но маленький Бурре стонал, разметавшись от жара, и только жадно лакал воду из глиняного черепка. Этой же водой Гани непрестанно смачивал ему голову и больную лапку.
Колотушки и брань хозяйки, возмущённой его частыми отлучками, он сносил покорно и продолжал уверять, что волчонок убежал, чтобы Садык с товарищами не убили его.
В гневе своём Ибадат уменьшила и без того скудную порцию огрызков, полагавшуюся «нищему», и мальчик, подстерегая мышей для волчонка, выкапывал съедобные корни для себя и ими питался.
Много дней пролежал в пещере больной волчонок. Образ матери за это время потускнел в его памяти. Теперь он часами, не сводя глаз со светлой щёлки около камня, закрывающего вход в пещеру, ждал тоненькую коричневую фигурку мальчика в рваных штанишках и с тихим визгом пытался подползти к его ногам, когда камень отваливался.
– Подожди, подожди, – смеялся тот, развязывая мешочек, висевший на плече. – Есть хочешь? На, бери. Вот мышка, а вот суслик. Да не хватай за руки, палец откусишь!
Волчонок глотал, почти не разжёвывая, и мышь, и суслика. Потом Гани выносил его на руках из пещеры и укладывал поудобнее на солнышке, а сам плёл новые силки или расставлял их неподалёку. Волчонок лежал не сводя с него глаз, и радостно опрокидывался на спинку, когда Гани щекотал его мягкое брюшко.
Однажды Гани застал в ауле большое смятение.
– Бороды нет, усов нет, а голова вся седая, – возбуждённо рассказывал Садык. – И говорит, руку колоть будет всем и лекарство пускать, чтобы не было чёрной болезни. А старики говорят, от лекарств и будет чёрная болезнь. Аллах не велел пускать лекарство. Мулла сказал, что это дурные люди и они хотят нам зла.
– А если не давать руку колоть? – спросил Хашим.
– Тогда красные солдаты придут и с собой уведут. А мулла Ибрагим-бек говорит, если будем слушать коммунистов, аллах рассердится на нас!
У соседней юрты стояли две верховые лошади. Гани так и припал глазом к дырочке в кошме юрты. На ковре, облокотясь на ватные подушки, сидели старики и двое приезжих: русский и киргиз.
Перед ними было большое блюдо дымящегося плова, лепёшки, наломанные кусками, и высокий медный чайник. Голодные глаза мальчика прежде всего задержались на этих вкусных вещах, но скоро странный вид приезжих заставил его забыть о еде.
Сначала его поразила русская одежда. Киргиз-проводник был одет, как и доктор, в защитного цвета френч и брюки.
«Чего это они наложили в карманы, что так торчат? – мелькнуло в голове мальчика. – Не лепёшек ли про запас?»
Потом внимание мальчика привлёк сам доктор.
Его гладко выбритое белое лицо резко выделялось среди бронзовых лиц киргизов. Особенно удивили мальчика глаза: голубые-голубые.
«Вот они какие, русские! – подумал Гани. – А кто такие коммунисты?»
В эту минуту русский заговорил. Он говорил по-киргизски, но как-то непривычно, так, что Гани сначала даже с трудом понимал его.
– В большом городе, – говорил доктор, – все люди, русские и киргизы, колют руку вот таким ножичком и мажут лекарством, и от этого у них не бывает чёрной болезни. Завтра соберите весь народ сюда, и я всем уколю руки и помажу лекарством. И тогда ни у кого не будет рябого лица, никто не ослепнет от чёрной болезни, и дети не будут умирать.
Старики качали головами и переглядывались. Они запускали руки в блюдо дымящегося жирного плова и медлили с ответом. Ой, какой плов! Гани никогда такого не пробовал.
Наконец русский встал.
– Завтра соберите народ, я со всеми сам поговорю, – сказал он.
Гани, прислонившись к стенке, весь дрожал от возбуждения. «Так вот какой русский доктор!»
Вдруг чья-то рука коснулась его плеча. Он отскочил как ужаленный. «Наверно, Ибадат! Тогда мне здорово попадёт за подсматривание». Но это был сам доктор. От неожиданности у Гани даже ноги подогнулись. Доктор дружески улыбнулся и поманил мальчика рукой. Гани, перепуганный, опустил голову, но подошёл. Доктор участливо осмотрел его худенькую, почти голую фигурку.
– Тебе разве не холодно? – спросил он. – Где твой халат?
Гани покачал головой.
– У меня нет халата. У меня есть только вот это. – И он показал на свои рваные штанишки.
Лицо доктора стало серьёзным.
– Кто твой отец? – спросил он.
– У меня нет отца, умер! – опустив голову, ответил Гани. Взглянув в добрые глаза доктора и невольно поддавшись чувству доверия, он прибавил: – У меня и матери нет, я один тут. У Рахим-бая живу.
– Тебе плохо здесь живётся? – продолжал доктор. Его внимательные глаза уже заметили следы синяков на плечах мальчика.
Гани почувствовал ласку в его голосе, и доверие его усилилось.
– Теперь неплохо, у меня есть друг, – ответил он и вдруг, в неожиданном порыве, рассказал про волчонка, спрятанного в пещере.
Доктор, сильно взволнованный, погладил его по голове.
– Я подумаю о тебе, мальчик. Сейчас мне некогда, завтра поговорим.
– Мне тоже некогда, – серьёзно ответил Гани. – Надо натолочь проса, принести воды и накормить Бурре, он ждёт меня.
Вечером, уложив волчонка и задвинув камень, Гани не выдержал и решил спуститься в аул.
Было совершенно темно. Под нависшей над тропинкой скалой кто-то зашевелился, послышались приглушённые голоса.
Гани неслышно скользнул ближе.
– Шайтан! – услышал он голос муллы Ибрагима. – Коммунисты и до нас добираются. Они молодых всему научат: в аллаха не верить, старших не слушаться.
– Правда, правда! – подхватил другой голос, и Гани узнал Рахим-бая. – Хотя, по правде сказать, от этого лекарства, что врач привёз, польза есть. Я слыхал, оно хорошо охраняет от чёрной болезни.
– Правду говоришь, – отвечал мулла Ибрагим, – но ведь мы с тобой можем и в город свозить своих детей, чтобы никто не знал. А здесь, в ауле, нельзя: народ перестанет бояться аллаха и слушаться нас.
– Этот шайтан-доктор во всё лезет, – со злобой продолжал Рахим-бай. – Сегодня ко мне привязался, отчего этот волчонок Гани худой да голый, а мой сын в шёлковом халате? Отдай, говорит, мальчика в детский дом в Ош, там будут его учить и кормить. Я сам, говорит, могу его в Ош отвезти. Не имеешь права ребёнка обижать. Такой, говорит, у коммунистов закон. Шайтан-доктор!
– Не надо его отсюда отпускать, – вмешался третий, и Гани узнал голос Юсуп-бая, соседа муллы Ибрагима.
– Кончить! Сегодня же ночью обоих! А коней в степь пустить. Кто узнает – куда делись? Другие не так полезут, опасаться будут.
– Можно… – медленно протянул мулла Ибрагим. – Вот как все уснут… А потом поперёк седла к лошадям привязать и… концы в воду.
Продолжая шептаться, все трое двинулись к аулу. Под скалой всё затихло.
Мальчик так и застыл в углублении между камнями. Это его? Доктора? Он говорит так ласково, в Ош отвезти хочет. Нельзя, говорит, маленьких обижать. А здесь все обижают…
Гани крепко прижал руки к груди, точно стало трудно дышать, и тихо скользнул по тропинке вниз к аулу.
Около первых юрт он остановился, прислушался и, опустившись на четвереньки, двинулся дальше ползком.
Темно. Тихо. Все спят. Ползти осталось совсем немного.