Около костра хлопотал дед Иван, помешивая длинной ложкой в железном котелке, висевшем над огнём. В котелке булькало и шипело, а дед Софрон, присев на пенёк, мастерил что-то из дощечек и проволоки и довольно кивал головой.
– Вот так, – приговаривал он. – Теперь будет ладно. Каша-то не поспела, сват?
– Сейчас поспеет, – отозвался сват и, заглядывая в котелок, морщился от пара, обдававшего лицо. – Упрела в самый раз. А вот у ребят с самоваром неуправка.
– Закипает уже! – воскликнул я и, нагнувшись над дымящей, как вулкан, трубой, протолкнул в неё щепочкой сухие смолистые шишки.
Я кашлял и задыхался, но даже это доставляло мне большое удовольствие. Снимая и надевая трубу, я то и дело нагибался к Мишке и шептал:
– Скоро он придёт? А может быть, и вовсе не придёт?
– Придёт, – отвечал Мишка тоном бывалого охотника за мустангами. – Не первый раз он так: убежит да по лесу и шатается. И всё мимо пасеки вечером к речке пить ходит. Дошатается, пока не попадёт медведю в лапы.
– Кончай разговоры, – сказал дед Иван, опрокидывая целую горку душистой каши на широкое деревянное блюдо. Он сделал на верху пшённой горки ямку и бережно влил в неё немного растопленного масла из глиняного кувшинчика с отбитым носиком.
– Садись, Мишутка, – приветливо сказал дед Софрон. – И ты, чужачок, садись, чурбашки подвиньте себе, а то и так, на траву, как способнее.
Мы уселись вокруг блюда с кашей, держа в руках круглые деревянные ложки. Ели, стараясь не сорить, брали кашу по очереди. Я подражал всем движениям Мишки, что бы не ударить лицом в грязь.
Старики и Мишка разговоров за едой не признавали, поэтому во всё время ужина царило молчание. Тем временем начало смеркаться. Догоравший костёр ярко вспыхивал, и отдельные ветви яблонь освещались так ярко, что казалось: они повисли в воздухе, точно руки, протянутые из темноты.
Наконец Мишка со вздохом отодвинул от себя чашку с золотым ободком.
– Спасибо, дедушки, за чай, за сахар, – солидно сказал он, а мне шепнул: – Идём, Серёга, на засидку, а то ещё Гнедка прокараулим.
Длинная ветвь старой корявой берёзы протянулась над самой тропинкой. По бокам тропинки рос густой колючий кустарник. Гнедко должен был пройти к реке как раз под этой веткой. На ней-то мы и решились устроить засаду.
– Сюда садись, – шепнул мне Мишка. – Вот увидишь, как управлюсь. Он только скокнуть на него не даётся. Гнедко-то. А как сел, он тогда смирен. Ты меня за живот только не хватай, я страсть щекотки боюсь. Ну, не дыши теперь!
Я послушно старался не дышать, хоть от этого шумело в ушах и кружилась голова. Тишина наступила такая, что когда в траве внизу вдруг чиркнул сверчок, мы вздрогнули и схватились друг за друга.
– Тяжело мне от иголки сидеть так-то, – чуть слышно прошептал Мишка и вздохнул.
– Колется? – испуганно спросил я.
– Да не колется, беспонятный ты, а скорость такая во мне от неё – ну никак не усижу.
На тропинке внизу что-то смутно зашевелилось.
– Гнедко это, – шепнул Мишка. – Ну, теперь гляди, как я…
Я отчаянно вцепился ему в руку.
– Мишка, – задыхаясь, зашептал я, – не Гнедко это, это…
Но было уже поздно. Мишка ловко соскользнул с ветки, секунду повис на руках и прыгнул…
Страшное рычание и пронзительный крик, казалось, наполнили весь лес. Я судорожно ухватился руками за берёзу, не смея глянуть вниз. Вдруг по стволу что-то зацарапалось. Мишка, вновь оказавшись на ветке, схватил меня за руку и дёрнул так сильно, что я чуть не упал на землю.
– Лезь выше! Лезь выше! На медведя я скочил.
От толчка я потерял равновесие и болтался на качавшейся ветке, обхватив её руками и ногами.
– Пусти меня! – крикнул я в ужасе. – Пусти, а не то свалюсь. Пусти!
Внизу шум разрастался. К дикому рычанию прибавились крики, кто-то выстрелил с грохотом, как из пушки.
– Лезь отсюда. Убьют, – упорствовал Мишка и теребил меня за рукав. – Слышь, дед Иван ровно очумел, в медведя-то по верхам палит!
– Стрели, сваток! – отчаянно закричал дед Софрон. – Стрели скорей да вынь ты меня из куста для ради бога.
Вторая пуля свистнула около моего уха. Видно, старики и правда с перепугу искали медведя на деревьях.
– Шомпола никак не найду, – раздался пронзительный голос деда Ивана. – Да зарядить нечем.
– Дедушка, ой, дедушка, не стреляй, – завопили мы с Мишкой в ужасе. – Убьёшь ты нас! Не стреляй!
Выглянувшая из-за горы луна помогла разобраться в суматохе. Медведя давно и след простыл.
Жизнь свою мы с Мишкой спасли, скатившись с дерева, прежде чем дед Иван перезарядил свою «пушку». А потом разыскали деда Софрона и помогли ему выбраться из куста, в который он ухитрился попасть.
Утра мы дождались в шалаше у костра. Ни за что на свете не согласились бы мы отойти от него, да и дед Софрон не пустил бы. Со светом он сам в челночке отвёз нас на тот берег и проводил прямо к заводу.
– Ты сразу не ходи домой-то, – посоветовал мне Мишка, когда челнок ткнулся носом в берег. – Дедушка спервоначалу пойдёт мамке моей скажет, а мы на чердаке отсидимся. Я всегда так делаю. Пущай у неё сердце перегорит, а то она скорая – враз за волосья.
Над нами долго смеялся весь завод.
– Расскажи, Миш, как ты медведей за уши ловишь? – спрашивали рабочие и доводили Мишку чуть не до слёз.
А я вскоре после этого происшествия написал матери письмо.
Милая мама, – писал я. – У меня здесь большой друг Мишка, и мне целое лето будет очень весело. Обо мне не беспокойся. Здесь никаких приключений и опасностей не бывает. Пришли мне, пожалуйста, только плёнок для фотоаппарата и ещё пуль двенадцатого калибра для деда Ивана, а то он свои последние выстрелил в меня, когда мы караулили на дереве Гнедка и Мишка прыгнул на медведя.
Открытие
Корявая ива, подмытая весенним половодьем, наклонилась над самой рекой. Мы сидели в изогнутых её развилинах, как в креслах, и следили за нырявшими поплавками: мелкая рыбёшка так и хватала наживку, и ловить было весело. Утро было раннее, обрывки тумана ещё плавали над рекой и медленно поднимались выше. Я поёжился от влажной свежести и покосился на Мишку. Он удобно развалился в развилине и так болтал босыми ногами, словно уже был жаркий день. Нос у него чуть вздёрнутый и потому всегда кажется, что он сейчас скажет что-то весёлое и чуточку озорное. Нет, никак нельзя ему признаться, что мне холодно – засмеёт. Я осторожно снял с крючка серебристую уклейку, поднял голову и засмотрелся.
– Мишка, – заговорил я медленно, – смотри, какая красивая дорожка идёт от реки вверх, прямо в осинник. Точно идёт она неизвестно куда, просто – никуда.
Мишка фыркнул и сбросил с крючка объеденного червяка.
– Ни-ку-да… – передразнил он меня и насадил на крючок нового червяка. – На Чусовую она, эта дорога, идёт. Вон куда! Думаешь ты всё такое, непутёвое, чего нету… – презрительно договорил он и, размахнувшись, ловко закинул леску в заводь около берега.
Разговор оборвался. Я сидел весь красный, даже уши горели, и делал вид, что слежу за дрожащим в течении поплавком.
И надо же мне было ему говорить! Знаю ведь Мишкин характер. Теперь будет дразниться…
Я, положим, видел, что Мишка больше не смеялся, сам не рад, видит – нехорошо вышло. Даже завозился на своём «кресле» и на меня смотрит. Не знает, как подступиться, чтобы и помириться и себя не уронить. Но мне точно стало жалко расставаться со своей обидой.
– Живцов-то много наловил? – заговорил наконец Мишка с преувеличенным интересом.
– Не знаешь разве, вместе ловили, – пробурчал я не оглядываясь и опять уставился на поплавок.
Помолчали.
– Да клюёт же у тебя, беспонятный! – закричал Мишка уже с раздражением. – Этак до завтра просидишь – ничего не наловишь.
– А мне и ловить не хочется, – отвечал я дрожащим голосом и, вытащив удочку из воды, начал её поспешно сматывать, – домой пойду, там интереснее что найду. Тут и рыбёшка-то кошкина радость.