– Ну и ступай домой, – не выдержал Мишка. Он ловко соскочил с развалины прямо на берег, сунул несмотанную удочку в кусты. – Проваливай! А я и один схожу да не «никуда», а знаю – куда. Вот!
С этими словами Мишка зацарапался вверх по обрыву и исчез. Я и ответить ничего не успел.
Ловить рыбу стало вовсе неинтересно. Я тоже выбрался на высокий берег, остановился и прислушался. Дрозд-рябинник весело свистнул и перелетел с ветки на ветку, ему откликнулась иволга, точно кошка взвизгнула, и опять всё смолкло. В лесу, непрогретом утренним солнцем, было холодно и неуютно. Я ещё постоял, прислушался и, понурившись, пошёл по дорожке.
«Теперь уж, наверно, поссорились навсегда, – подумал я с горечью и, подняв еловую шишку, размахнулся и пустил её по дорожке. – И почему мириться всегда стыдно? А если не мириться – как же тогда играть и ходить на пасеку?.. Или уже мне теперь и на пасеку нельзя, вроде как она Мишкина?»
Трах! С ходу я шлёпнулся на землю, больно ударившись локтем о корень.
– Ай! – невольно вскрикнул я и вдруг осёкся: из-за толстой ёлки выглянула Мишкина смеющаяся физиономия.
– Остыл маненько? – осведомился он добродушно. – Ну полежь, полежь покуда, а я побегу себе.
Я опустил глаза: через тропинку, над самой землёй, тянулась тонкая крепкая верёвка.
Ах, вот оно что! В одну минуту я оказался на ногах и крепко сжал кулаки. Но Мишка со смехом метнулся в сторону и исчез так быстро, что я не успел даже толком рассмотреть – куда он подевался.
Я перевёл дыхание, перешагнул через верёвку и ещё раз осмотрелся. Ну, уж теперь-то я знаю, это – настоящая ссора. На всю жизнь. Навсегда! Всё ещё сжимая кулаки, я обошёл несколько самых толстых ёлок и заглянул за них.
Никого. Пусть же Мишка только явится! Пусть он только…
Я даже не заметил, как спустился с горки, вышел из лесу.
Дома дядя Петя и тётя Варя уже сидели за столом, накрытым пёстрой скатертью.
– А я была уверена, что он опоздает к завтраку, – сказала тётя Варя, и было непонятно: довольна она тем, что я не опоздал, или нет.
«Вот всегда так, – с обидой подумал я, опускаясь на стул. – Что хорошее сделаешь – всё равно не похвалит, не то что мама. И слушаться-то её не интересно».
Я ел молча, угрюмо, не разбирая – что. С первого дня (уже целая неделя прошла) мы с Мишкой всегда были вместе. А теперь как? Я мысленно заглянул вперёд, и день вдруг показался мне таким длинным. Всё равно уж. Теперь никогда…
Мишка не показывался два дня. Я уж один пошёл на речку удить. Рыба куда-то подевалась. Поймал двух рыбёшек – таких только кошке отдать. Она их в минуту съела и ещё стала просить. Я даже рассердился: ишь какая! Поди, сама поймай, тоже хитрая. И сегодня утро началось очень скучно: за завтраком тётя Варя начала меня за что-то отчитывать. И вдруг… один свисток длинный и два коротких. От садовой калитки. Неужели…
Горячая каша застряла у меня в горле, я задохнулся и закашлялся.
– Так кашей только конокрадов в прежнее время кормили, – раздался весёлый дядин бас, и тяжёлая рука ласково хлопнула меня по спине. – Ты хоть немножко передохни. Что? Мишка опять?
– Ну, разумеется, – вмешалась тётка. – Эта дружба не доведёт до добра. Мальчик до такой степени недисциплинирован…
Но я, давясь, уже проглотил последнюю ложку каши и проворно вскочил со стула.
– Всё! Кончил! – крикнул я. – Больше не хочу! Спасибо!
Последние слова я выкрикнул уже на крыльце, сбежал по ступенькам и бросился по дорожке.
Так и есть. Мишкины огненные вихры золотились у садовой калитки. Он стоял и пальцами правой ноги подхватывал камешек: высоко подбросит его и ловко поймает на подъём ноги. Я почти набежал на него.
– Мишка, ты чего же не приходил? – крикнул я.
– Мамка не пускала,– ответил он.– На пасеку даже. «Ты, говорит, там по медведям скачешь, а у меня сердце обрывается. Сиди дома, пока передохну». А кто знает, сколько, она передыхать будет? Я и убег.
– А я-то… – начал было я горячо и вдруг остановился, будто споткнулся.
«А как же ссора? Ведь мы же с Мишкой теперь на всю жизнь…»
Но Мишка посмотрел на меня и усмехнулся. Веснушки на носу у него, казалось, тоже смеялись.
– Серчаешь? – спросил он самым дружелюбным тоном. И, прежде чем я нашёлся что-либо ответить, оглянулся, хотя нас могли подслушать одни лопухи у канавы, и нагнулся к самому моему уху.
– Кирку возьми, – сказал он таинственно. – В сарае у вас валяется которая. И хлеба. А лампу я сам сготовил, горит – во! – Он вытащил из кармана штанишек облезлую коробку из-под зубного порошка, помахал ею в воздухе и опять сунул в карман.
– В пещере-то как без неё разглядишь? – пояснил он. – Руды там, может, есть всякие, ручей текёт…
У меня даже дух захватило: да что ж это Мишка придумал? Но нет, надо выдержать характер. Я отвернулся и сделал вид, что заинтересовался ползущей по створке калитки большой мохнатой гусеницей.
– Кирку? – переспросил я и подставил гусенице зелёный листик. – Тяжёлая она очень, тащить для какой-нибудь пустяковины.
Трах! Червяк с листом взлетели кверху. Это Мишка поддал ладошкой мне под руку.
– Это пещера-то – пустяковина? – кипятился он. – Руды всякие, ручей текёт… Ну и плевать!
Он круто, на одной пятке, повернулся, показывая, что всё теперь между нами порвано. Конец! Но тут уже я не вытерпел и схватил его за руку.
– Мишка! – крикнул я. – Не буду больше. Честное пионерское. Я и сам мириться хотел. Только не знал – как. Какая пещера? Какой ручей?
Мишка живо обернулся, задорно тряхнул хохлом.
– То-то – «какая?» – проговорил он, видно, очень довольный. – Говорю – бежим в сарай.
В сарае было темно и потому таинственно. Мы любили там собираться «на совет», забираясь в старый тарантас, такой широкий, что в нём можно было сидеть троим в ряд. Но сегодня Мишка направился не к тарантасу, а в угол, где были свалены лопаты и всякий железный лом. Вытащив старую кирку, он осмотрел её и, довольный, кивнул головой.
– Крепкая, – сказал он. – А что заржавела – не беда, в горе засветлится. Ты что, отобедался?
– Уже, – ответил я, подражая ему в краткости. – Бежим лучше низом, чтобы тётя Варя не увидала, а то не пустит ещё… А это у тебя что?
– Из дому взял, тоже пригодится. – И Мишка уже на бегу перехватил из одной руки в другую небольшой железный лом.
Ссора была ещё слишком свежа, и потому мы немного дичились друг друга. Даже раздевались и плыли через реку как-то особенно по-деловому, словно мы этим страшно заняты и разговаривать нам вовсе некогда. Но, вылезая из воды, нечаянно схватились за одну ветку, заторопились, стукнулись лбами и рассмеялись радостно: неловкость как рукой сняло.
– Чуднáя она у тебя, тётка-то! – сказал Мишка, когда мы выбрались на берег. – Ну, моя мамка воды велит натаскать, дров нарубить. А твоя – и работать не велит, а вовсе за так привязывается.
– Это она называет – воспитывать, – пояснил я, прыгая на одной ноге и продевая другую в штанишки. – А дядя говорит, воспитывать – это совсем другое, это, это…
Я не знал, как определить дядину систему воспитания, и Мишка меня перебил:
– Моя мамка тоже говорит: трудно мне тебя воспитывать. А сама шанежку сунет, а то блин, редко когда за волосья. Жалеет она меня, – договорил он задумчиво, разгребая ногой влажный песок. – Небось, тебя тётка тоже жалеет, – прибавил он после небольшой паузы и покосился на меня.
Я вспыхнул и отвернулся. Мишка задел моё самое больное место. Для тёти Вари я – помеха, чужой мальчик, – я сам слышал, как она это говорила дяде Пете. И Мишка, значит, это видит и вот – утешает. Ну, пожалуйста, не нужно мне его утешений!
– Это маленьких жалеют, – сказал я зазвеневшим голосом. – И совсем я не нуждаюсь. И даже очень скоро домой поеду, в Москву.