Я молчал. Похоже, Мишку лучше сейчас оставить в покое. Кроме того… камень, должно быть, и в самом деле был очень грязный, и с него что-то попало в глаз и мне…
Мишка ещё потоптался на месте, запустил руку в карман мокрых штанишек, и там что-то глухо брякнуло.
– Слыхал? – спросил он с оттенком прежней весёлости и опять брякнул.
– Что это? – спросил я.
– Открытия! – И Мишка с торжеством вытащил из кармана горсть камешков. – Как мырять, значит, я с полу подобрал. Коли там руды какие – гору и сверху продолбать можно. Понял? – И, сунув камешки обратно в карман, он наклонился ко мне. – До дому-то дойдёшь? – спросил он заботливо.
Я слабо кивнул головой и внезапно опустился на песок.
– Миш, я на минутку, – пробормотал я, чувствуя, что глаза мои уже не смотрят, а скала заколыхалась и поплыла куда-то…
– Серёжка, Серёжка, – услышал я, будто издалека, испуганный Мишкин голос. – Солнце, глянь, садится. Куда же мы ночью-то? Вставай, слышь!
– Сейчас, – бормотал я, – я на минутку, Мишка…
– Вот те клюква ягода, – раздался вдруг надо мной густой незнакомый бас. – Мишка, ты чего это тут ворожишь?
Я с трудом приоткрыл глаза и взглянул вверх: высокий бородатый человек наклонился и пристально меня разглядывал.
– Дяденька Степан! – радостно закричал Мишка. – Серёжка это, из Москвы который. Мы с ним дружим!
– «Дружим…» – передразнил человек. – Тебе попадись только, отчаянная голова. То-то ты его уж задружил совсем.
На этом, как я ни старался, глаза мои закрылись окончательно.
– Дяденька Степан, – услышал я ещё через некоторое время далёкий Мишкин голос. – Ты его на седло поперёк себя ложи, а я и так добежу, я – скорый. Поперёк! Вот!
– Самого бы тебя поперёк – ремнём хорошим, пострелёнок, – проворчал бас.
Земля подо мной закачалась сильнее, я почувствовал, как меня поднимают, что-то мерно зацокало, как будто подковы по горной тропе, а потом всё провалилось в пустоту…
Я не знал, через сколько времени меня опять разбудило знакомое скрипение дивана в дядином кабинете и до сознания дошёл дрожащий, ласковый, точно и не тёти Варин, голос:
– Тише кладите, осторожно, боже мой, мальчик чуть дышит. Пётр, Пётр, что с ним будет?
– Здоровенный бродяга будет, – утешительно пробасил дядин голос. – Скоро по неделе в лесу бегать будет, а придёт – веселёхонек. Уж я вижу – наша кровь!
Тётин грустный вздох – было последнее, что я слышал в этот полный событиями день.
На этот раз с очередным письмом маме у меня долго не ладилось. Мне хотелось и рассказать про всё, и чтобы она не напугалась: ведь мамы всегда чего-то боятся.
Поэтому я долго думал и, наконец, кажется, написал хорошо:
Милая мама!
У нас с Мишкой было открытие, в пещере, только дядя Павел сказал, что это не золото, а слюда. Ты про меня не беспокойся, потому что, когда в пещере завалилось, так мы поднырнули под скалу и Мишке даже почти не трудно было меня вытащить.
Вышли, пожалуйста, книжку про спасение утопающих. Это Мишка просит, а то ребята дразнятся, что он перепутал и меня песком тёр и всю кож расцарапал, а утопающим надо делать искусственное дыхание.
Тётя Варя говорит, что я ей вовсе не чужой мальчик и совсем не в тягость, и она меня, оказывается, очень любит и даже плакала. Она очень просит тебя приезжать скорее в отпуск, потому что давно с тобой не видалась, и она будет спокойно по ночам спать, только если ты будешь здесь.
Пожалуйста, приезжай, мамочка, и не беспокойся за меня. Папа говорил, что никаких приключений здесь не бывает. Только теперь мне кажется, что приключения иногда бывают.
Новость
Сон под утро всегда самый крепкий. Мне приснилось, будто Мишка в окно стучит: тук, тук, тук. И шепчет:
– Серёжка, да проснись ты, тетеря сонная!
И опять: тук, тук, тук.
– Небось, лисёнка-то никогда не видал? Живого?
Ох, да это и не сон вовсе! Мишка вправду стучит и всё сильнее сердится…
– Вот возьму и уйду. А ты валяйся!
Меня с дивана как ветром сдуло. Я распахнул окно.
– Мишка, вот я! Какой лисёнок? Где?
– Ты до завтрева спать разлёгся? – накинулся он на меня. – Я уж вовсе уйти собрался. Бежим, живо!
Перескочить через подоконник – минутное дело.
– Никогда живого лисёнка не видел, – говорил я, едва поспевая за Мишкой. – Откуда он? А ест как? А хвост длинный?
– Отец ночью приехал, в мешке привёз, – отвечал Мишка. – Под кроватью сидит, сам молоко локчет, а сам кусается, язва. За палец меня хватил, гляди! – И он подставил палец к самому моему носу.
Я посмотрел с завистью и уважением: палец и правда был завязан грязной тряпкой.
– Отец говорит – это в твою Асканию, для начала. А мамка ругается, страсть. Вас тоже, говорит, с ним вместе со двора сгоню. И вовсе то не Каскания, а куроцап. Ну да она, известно, пошумит, а сердце у неё отходчивое, – договорил Мишка вдруг басом, видно, повторил чьи-то слова, и засмеялся.
Мы бежали как могли быстро, мокрая от росы трава так и хлестала нас по босым ногам.
– А почему, – начал было я опять, но Мишка вдруг круто повернул вправо и остановился около домика у самого обрыва над рекой.
– Почему, почему, – передразнил он и отодвинул засов у дворовой калитки. – Сам увидишь. Мамка сердится, а сама лепёшки печёт с картошкой. Румяные, ух! Иди, говорю!
Я всё-таки задержался немного у двери и переступил через высокий порог не очень-то храбро. Комната была низкая, но просторная, большая печь в углу уже дотапливалась. Мать Мишки подхватывала на ухват тяжёлые горшки и двигала их в печке, так проворно, точно они сами там рассаживались. Вот она поставила последний горшок и оглянулась.
– Как воды принесть, так «мамка спать хочется», а на лису глядеть и ночью встать не лень? – сердито проговорила она.
Я растерялся.
– Тётя Маша, мы вам полную кадку принесём, – проговорил я, – и рыбы наловим. Целое решето. Только пустите посмотреть. Я ведь никогда…
– Думаешь, у меня и на твои руки тряпок хватит – завязывать? – ответила она и звонко стукнула заслонкой. – Мало своей заботы, так нате, из лесу притащили!
Но я уже не слушал, а смотрел во все глаза на большую кровать в другом углу комнаты: пятки из-под неё торчали несомненно Мишкины, а по тому, как они двигались, видно было, что под кроватью идёт какая-то борьба.
– Шерстяной, а склизкий, как рыба! – послышался Мишкин голос. Одеяло колыхнулось, пятки поползли назад, появилась спина в клетчатой рубашке и, наконец, рыжий хохол и красная от напряжения физиономия. Одной рукой Мишка приподнял одеяло, а другой осторожно вытянул за шиворот маленького остроносого зверька. Хвост у него оказался не такой большой, как я думал, хитрые глазки так и бегали по сторонам.
– Мне, мне погладить! – воскликнул я и протянул руку. Лисёнок бился, но не кусался, а только старался вырваться и юркнуть обратно под кровать.
– Молоко в горшке, вон там, на лавке, – так же сердито сказала тётя Маша и со стуком поставила на стол стопку чистых тарелок, – только пролейте, я вас!..
Мишка оглянулся и так уморительно подмигнул, показывая глазами на скамейку, что я чуть не расхохотался.
– Наливай, живо! – зашептал он. – Я что говорил? Она уж такая, только крику не оберёшься.
Молоко было тёплое, от запаха его у лисёнка даже ушки задрожали. Он косил хитрые глазки, точно и не видит, а сам боком придвинулся к плошке, принюхался и осторожно погрузил в молоко острую мордочку.
– Пьёт, – прошептал я и даже дыхание задержал, чтобы не напугать лисёнка. А тот совсем разошёлся, даже причмокивать начал, как у себя дома.
Я передохнул и тихонько повернул голову к Мишке. Вот так-так, а он вовсе на лисёнка не смотрит. Одной рукой придерживает его за спину, другой – плошку, чтобы молоко на половик не расплескалось, а глаза скосил на край стола. Отец Мишки, сидя за столом, наклонился и что-то рассказывает, наверное, очень интересное. Потому что другой человек тоже наклонился и даже шею вытянул, чтобы лучше слышать.